Владимир Севриновский — фотограф, независимый журналист и кинодокументалист. После начала войны он продолжил работать в России и писать репортажи о жизни российских регионов. Одна из главных тем его исследований — традиции Северного Кавказа. В разговоре с «Можем объяснить» он рассказал о том, почему не стоит демонизировать религиозность кавказских республик и что говорит о запросе региона на демократизацию.
Об исторических истоках конфликтов на Кавказе
— Для начала хочу спросить: насколько вообще исторический контекст важен для понимания современных проблем региона?
— Исторический контекст, безусловно, крайне актуален. Вот простой факт: замечательный историк Патимат Тахнаева выпустила монографию про Хаджи-Мурата, о котором писал Лев Толстой. Когда я через несколько дней зашел в Москве в «Библио-Глобус», продавцы были в шоке – научный труд страниц на 700 смели с прилавков. Куда уж там новому роману Пелевина до такого успеха. Каждая подобная работа вызывает ожесточенные споры. Из-за другой книги, описывающей пленение имама Шамиля, на Тахнаеву накатали донос, обвинили в экстремизме. Хотя, казалось бы, это просто историк рассказывает о далеком прошлом, основываясь на документах. Когда начинаешь изучать эти работы, легко понять, почему они вызывают столько эмоций. Ведь нити от тех далеких событий тянутся до нынешних времен. Хорошо известны бомбы, заложенные Сталиным и взорвавшиеся в 1990-е годы — например, осетино-ингушский конфликт. Но некоторые заложены еще в середине XIX века. История Северного Кавказа — на удивление непрерывное пространство. Поэтому я с ужасом наблюдаю, как российская власть совершает в регионе все новые ошибки, потому что последствия таких решений могут быть непредсказуемыми, и выстрелить лет через 100.
К примеру, во второй половине XIX века, после Кавказской войны, у чеченцев и ингушей стал популярным проповедник Кунта-хаджи Кишиев, который убеждал: «терпите, ждите, не надо воевать». В то время чеченцев оставалось всего около ста тысяч, народ был на грани истребления, и такая проповедь была востребована. Число последователей Кунта-хаджи стремительно росло. Российская администрация долго не знала, что с ним делать. Его характеризовали как «человека смирного, преданного правительству и занимающегося земледелием», но влияние Кунта-хаджи пугало. Чиновники думали — сейчас он призывает терпеть и не восставать, пока на это нет воли Бога. А вдруг он завтра объявит, что момент настал, и теперь Бог одобряет восстание?
В итоге Кунта-хаджи все-таки выслали, как и многих других суфийских шейхов, и он умер в городе Устюжна, ныне относящемся к Вологодской области. Впрочем, его адепты в гибель учителя не верят. Они считают, что он ушел в сокрытие, и до сих пор помогает своим мюридам — скажем, являясь в образе белобородого старца, чтобы уберечь человека от гибели в автокатастрофе. После ареста шейха начались протесты, которые были жестоко подавлены. В итоге, изначально мирное братство радикализовалось. 130 лет спустя, в 1990-е годы, его адепты идеологически обосновывали очередной виток противостояния с Россией. А вот с плененным имамом Шамилем власти обошлись иначе – ему дали огромную пенсию, он жил сначала в Калуге, потом в Киеве. И последователи Накшбандийского тариката, к которому принадлежал имам, в 1990-е были более лояльны России.
Об исламском фундаментализме
— Давайте поподробнее поговорим про религиозный конфликт. Насколько я понимаю, актуален спор салафитов со светскими мусульманами. Во-первых, салафиты равно ваххабиты?
— Строго говоря, ваххабиты — это последователи одного из течений салафитов, исламских фундаменталистов. Но в России в 1990-е годы ваххабизм превратился в ругательный термин в отношении всех салафитов. Сейчас, когда самая кровавая фаза противостояния миновала, и адепты этого религиозного направления стали важной и преимущественно мирной частью кавказского общества, их правильно называть так, как они называют сами себя — салафитами.
— Хорошо. В каком состоянии сейчас находится конфликт салафитов с более умеренными ветвями ислама?
— Я считаю, что не вполне корректно противопоставлять салафитов более умеренным ветвям ислама, поскольку в том конфликте все истребляли друг друга, просто пользовались разными инструментами. Если рассказывать историю конфликта максимально упрощенно, в Советском Союзе ислам, как и любая другая религия, притеснялся и был оторван от мировой религиозной мысли. Во всем СССР существовало только два исламских учебных заведения, причем оба в Узбекистане — медресе в Бухаре и исламский институт в Ташкенте. Как раз там, кстати, учился Ахмат Кадыров, потому что других вариантов получить высшее духовное образование не было.
Потом Советский Союз распался, рухнул железный занавес, и молодые верующие наконец получили возможность выезжать за рубеж и учиться в крупных медресе Сирии и Египта. Они обнаружили, что ислам на родине сильно отличается от того, чему их учили, скажем, в Аль-Азхаре. Суть фундаментализма в том, что религиозные практики должны логически следовать из первоисточников религии, Корана и Сунны. А многие российские суфийские практики из них не следовали.
В принципе, эта ситуация была похожа на начало европейской Реформации. Что сделал Мартин Лютер? Он, тоже будучи религиозным фундаменталистом, посмотрел первоисточники и понял, что многие постулаты католический церкви из них не вытекают. Так возникло протестантское движение, конфликт которого с католицизмом, к ужасу самого Мартина Лютера, быстро перешел от диспутов к кровавым столкновениям и гражданским войнам, в которых и появилась новая Европа. Логика салафитов была схожей, они тоже пытались верифицировать все религиозные практики первоисточниками.
— И это не было попыткой радикализации? Это была попытка возвращения к правильности?
— Радикализация стала естественным следствием конфликта между салафитами и так называемым «традиционным исламом». Одна стороны утверждала: «Мы хотим делать все по Корану и Сунне», другая гневалась – «Вы что, предков не уважаете? Как они молились, так и вы должны молиться, не дело молодежи учить старших». Этот конфликт быстро стал кровавым. Салафиты убивали представителей «традиционного ислама», а те, в свою очередь, убивали и вытесняли салафитов руками силовиков. Немалую роль в радикализации сыграли чеченские войны. В позднем СССР чеченцы были не очень религиозны, но любая война нуждается в идеологической базе, и религия, идеология джихада здесь отлично подходит. К тому же, чеченцев поддерживали арабы. В Панкисском ущелье до сих пор с гордостью показывают мечеть, построенную на деньги Хаттаба.
Подчеркну, что противостояние было обоюдным, и беспределом отличались не только радикальные салафиты, но и их оппоненты. К примеру, в дагестанском селении Хаджалмахи адепты «традиционного ислама» изгнали салафитов, некоторых при этом убили. Что же касается силовиков, вспомним знаменитый случай с убийством братьев Гасангусеновых, которых попытались выдать за террористов. Благодаря мужеству местных женщин, обман удалось раскрыть, но все равно никто не был наказан за их гибель.
Сейчас на Северном Кавказе доля салафитов значительна и постоянно растет. Исследования показывают, что в том же Дагестане их около трети. Это заметная сила, с ней считаются. Градус радикализации заметно снизился — не в последнюю очередь потому, что многие фундаменталисты уехали в ИГИЛ. Банды «лесных» разгромлены, беспредел силовиков тоже снизился, и сейчас уже таких рек крови, как раньше, по счастью, нет. Большинство салафитов, как и большинство любых других людей, хотят жить в мире. На мой взгляд, с высокой вероятностью в ближайшие десятилетия Северный Кавказ станет преимущественно салафитским, поскольку салафизм — это религия молодежи, особенно городской.
У этого процесса немало положительных сторон. Салафиты — естественные противники адатов, в том числе крайне негативных, поскольку так называемые «убийства чести» или кровная месть противоречат шариату. Я был свидетелем того, как образованный салафит помог жертве семейного насилия получить развод по шариату. Но и идеализировать их не стоит. Усиление влияния салафитов — сложное явление, которое надо изучать, чтобы не наделать ошибок.
— А есть ли политические последствия того, что население принимает салафизм?
— В исламе, в отличие от христианства, нет четкой вертикальной иерархии. Здесь каждый сам выбирает имама, за которым он молится. И таким имамом может быть любой уважаемый человек, даже если он не закончил медресе. Всевозможные российские муфтияты — это прежде всего продукт взаимодействия с властью, уходящий корнями в царствование Екатерины Великой. В них доминируют адепты «традиционного ислама», которые для фундаменталистов — не авторитет. Соответственно, главное следствие усиления салафитов — уменьшение роли муфтията и спайки религии с государством.
— А кто для них авторитет?
— В том и дело, что для каждого свой. Естественно, у салафитов тоже есть уважаемые духовные лица, но их может быть много, и они говорят разные вещи. Влиянием в религиозной среде пользуются также обычные предприниматели, журналисты, которых слушают люди.
К сожалению, большую часть этих людей власти либо выдавили из России, либо посадили. В том числе и тех, кто, по мнению практически всех правозащитных организаций, невиновен. Например, журналист Абдулмумин Гаджиев, который вел исламскую колонку в газете «Черновик» и получил срок якобы за экстремизм и терроризм — семнадцать лет колонии строгого режима. А из тех, кто уехал, многие радикализовались.
— Типа того, кто вел «Утро Дагестана»?
— Да, это отличный пример. Создатель этого телеграм-канала Абакар Абакаров — хорошо образованный человек, он был предпринимателем, проводил школьные олимпиады. После отъезда его риторика стала куда более жесткой. Думаю, что выдавливание подобных людей из страны было ошибкой властей. Они не потеряли, а увеличили свое влияние, и при этом радикализировались. В России их можно было хоть как-то контролировать. Живи Абакаров до сих пор в Махачкале, таких яростных призывов, конечно, не было бы.
Период вооруженного лесного подполья закончился, но начался новый — дистанционно-интернетный, который легко вырывается в офлайн, и власть, как показывают события в Дагестане, оказывается не готова своевременно реагировать.
Вообще, конечно, мы совершаем ошибку, когда говорим о Северном Кавказе, как о едином регионе. Потому что кавказские республики сильно различаются. Это как если мы будем говорить в целом о Западной Европе.
— Ну, до определенной степени это было бы справедливо.
— Конечно, что-то общее там есть, но при этом Германия и Португалия — очень разные страны. То же самое и здесь: Чечня и Дагестан сильно отличаются друг от друга, как и все остальные республики. Но объединяет их то, что сейчас государство полностью перекрыло возможности для демократического высказывания и гражданского активизма, не говоря уж о воздействии людей на власть. Думаю, что в усилении религиозности молодежи не последнюю роль играет разочарование светскими общественными институтами. Когда в Москве повязывали белые ленточки, там девушки повязывали хиджабы. Незадолго до войны опросы социологов показали, что в Дагестане люди, которые предпочитают шариатское государство светскому, пока в меньшинстве, но их доля ощутимо выросла. Это не радует, но их можно понять, потому что из светских государств они видели только путинскую систему.
Интересно, что некоторые светские кавказцы становятся сталинистами, видя в Сталине альтернативу нынешней власти. Большинство сталинистов, которых я знаю в Дагестане, негативно относятся к Путину и мечтают, что новый Сталин расстреляет коррумпированных чиновников. Получается, что кто-то уходит в сталинизм, кто-то в религию, во многом потому, что существующее положение дел не устраивает, а уйти в светский демократический активизм возможностей нет.
Даже журналистика, которая была на Кавказе довольно сильной, сейчас почти уничтожена: кто-то по экономическим причинам ушел в какой-нибудь пиар, кто-то оказался за границей, кто-то сидит.
— А откуда берутся радикалы? Насколько я знаю, есть исследования, которые показывают, что 80% из них происходят из семей полицейских и чиновников.
— В этой сфере я, к сожалению, не эксперт. Могу только предположить, что у детей из образованных и привилегированных семей больше свободного времени и возможностей для рефлексии. Если ты живешь в деревне и трудишься с утра до вечера, чтобы кормить семью, когда тебе думать об отвлеченных материях? А если ты сын главы района, родился с серебряной ложкой во рту, у тебя полно свободного времени. При этом ты видишь ту же несправедливость. А сын полицейского начальника видит даже больше, чем остальные. Может, причина в этом.
— По-моему, это поразительная статистика.
— Да, конечно. Но вспомним дореволюционную Россию. Народовольцы, боевики из партий эсеров и большевиков в массе своей не были бедняками. Это были образованные и зачастую успешные люди. Леонид Красин, руководивший экспроприаторами, был очень востребованным инженером. Знаменитый террорист Борис Савинков был сыном помощника прокурора военного суда. Конечно, и у человека из села может сработать какой-то триггер, если у него убили брата, например, или попался опытный вербовщик. Но, мне кажется, логично, что чаще образованные люди такими вещами занимаются.
О природе клановых конфликтов
— В одной из своих статей вы описываете феномен «коалиционного клинча» на Северном Кавказе. Объясните, что это такое.
— Коалиционный клинч — это один из механизмов разрешения конфликтов, распространенный на Северном Кавказе, особенно в Дагестане. Условно говоря, сталкиваются две машины. Выходят водители. Конечно, лучший вариант — это когда они быстро обо всем договорились и разошлись, но если не получается и конфликт эскалируется, возникает тот самый коалиционный клинч: оба водителя собирают союзников, за каждым вырастает толпа, и у кого эта толпа авторитетнее, тот и выиграл.
— То есть коалиционный клинч — это о том, что Северный Кавказ — это как бы общество-холерик. Конфликты кристаллизуются вокруг какой-то неожиданной точки, то остывают так же быстро, как накаляются. Я правильно интерпретирую?
— В принципе, да. Важно, что эти механизмы возникли не для эскалации конфликта, а наоборот — для предотвращения его перерастания в нечто серьезное и непоправимое. Так же, как и кровная месть. Например, сейчас убили двух ингушей, и сразу возник очаг напряжения. Тут вполне возможно объявление кровной мести, если понятно, кто убил. Я бы на месте стрелявших сейчас сильно нервничал.
О феномене кровной мести
— Кстати, а объясните, как работает кровная месть на Кавказе.
— Обычно происходит вопиющее событие: убийство или изнасилование, причем преступник и жертва не из одного рода. Тогда уважаемый посредник приходит к представителям рода виновного и объявляет месть. Хороший тон — если семья виновника выражает крайнее раскаяние, а сам преступник скрывается. Дальше все зависит от тяжести преступления. Если это, например, случайная автомобильная авария, при которой погиб человек, обычно подключаются старейшины, уважаемые люди, они уговаривают обе семьи, и сравнительно быстро происходит примирение.
Это очень красивая церемония: стоят две толпы, родственники ведут убийцу, его лицо скрыто капюшоном. В кульминации он подходит к представителю семьи убитого, тот поднимает капюшон и прощает его. Здоровые бородатые мужчины рыдают как дети. Потрясающее зрелище, меня самого пробивает на слезы в такие моменты.
Но в случае тяжелого преступления пострадавшая семья может не соглашаться простить десятилетиями. Иногда организаторам примирения приходится искать необычные заходы. Например, я видел ситуацию, когда близкие жертвы не прощали убийцу лет двадцать. А потом человек из их рода тоже совершил преступление, и они согласились простить при условии, что их родственника тоже простят.
В последнее время кровников убивают редко, особенно если сравнивать с XIX веком, когда кровная месть была основной причиной убийств на Кавказе. Большинство конфликтов заканчиваются примирением, хотя бывает, что человек до старости живет, понимая, что его могут убить в любой момент, что не добавляет ему спокойствия и радости.
— А ведь ради этого кровная месть зачастую и объявляется?
— Да, считается, что это и есть главное наказание. Ты должен уехать из дома и живешь в вечном страхе — вдруг кого-нибудь из семьи кровников переклинит, и он действительно попытается тебя убить, тем более что с нынешними технологиями найти человека не так уж и сложно.
— А религиозным нормам кровная месть противоречит?
— Да, кровная месть — это адат, и она скорее противоречит шариату. Поэтому часто мирят людей религиозные деятели, призывающие простить ради Аллаха.
— А убийство за оскорбление, о котором часто говорит Кадыров, на какие-то адаты опирается?
— По адатам, тяжелое оскорбление отца, к чему часто апеллирует Кадыров, – действительно повод для кровной мести. Другое дело, что отомстить должен лично представитель семьи пострадавшего. Когда ты нанимаешь киллера, это уже немного не то. Да и объявлять о кровной мести онлайн, скажем так, далеко от канонов.
О будущем Северного Кавказа
— Каким вы видите будущее Северного Кавказа?
— Велик соблазн, все это услышав, впасть в экзотизацию — вот, живут где-то на окраине страны какие-то странные люди со своими загадочными обычаями. Но чем больше в этом разбираешься, тем яснее становится, что это общество похоже на любое другое. Различия, конечно, есть, но они минимальны, и касаются скорее формы, чем содержания. Происходящее на Кавказе — отражение всей нашей большой России. Большинство его проблем — это проблемы всей страны.
Кавказофобы любят попрекать чеченцев кадыровским режимом. Но они забывают, что падишах там находится по воле Кремля. Не какое-то экзотическое суфийское братство, а генпрокуратура России смотрит сквозь пальцы на нарушения закона и в Чечне, и в других республиках. Как вообще можно обвинять кавказцев в том, что у них что-то не так, когда у них нет возможности выбрать руководство своих республик? Нельзя наделять людей ответственностью, не наделив правом. Если бы, скажем, дагестанцы выбрали главу и тот наломал бы дров, они были бы за это, безусловно, ответственны. Но глав им сажает центр, а демократические институты на Северном Кавказе были скомпрометированы даже раньше, чем в остальной России.
— А что произойдет с Северным Кавказом при демократизации центра?
— У меня нет, к сожалению, ответа. Я про это много думал, но понимаю, что ничего не понимаю. Могу только сказать, что в той же Чечне еще недавно была потрясающая светская жизнь, рокеры собирали полные залы, неформалы устраивали выставки. Я помню, как с восторгом рассказывал друзьям, сколько в республике интересного, каким там творческие люди. Сейчас их прижали. Моя хорошая знакомая, талантливая инди-певица, даже была вынуждена бежать из страны. Но если общество под влиянием властей так быстро изменилось в одну сторону, почему оно не может измениться и в другую? Запрос на демократизацию есть, и немалый.
Я был наблюдателем на выборах в 2018 году в Грозном. На наших участках, где мы препятствовали фальсификациям, Путин набрал меньше, чем в Москве. Когда через пару лет я был наблюдателем в Дагестане, там случилось почти что чудо. В комиссии сидели школьные учительницы, которые всегда рисовали то, что им скажут, просто потому, что даже не знали о возможности честных выборов, и смотрели на происходящее как на некий бессмысленный ритуал. Но когда мы пришли, они внезапно увидели, что можно иначе, что можно честно считать бюллетени и фиксировать реальные результаты.
Я видел, как у них загорелись глаза. Они нам начали помогать и сами препятствовали нарушителям. Им это было в кайф. Они ушли воодушевленные, потому что у них был запрос на честность. Теперь мне перед ними неудобно — это был последний всплеск свободы, потом пошли электронные голосования, движение наблюдателей задавили, а Эдуард Атаев, координатор «Голоса» в республике, сидит — якобы, у него нашли оружие и наркотики.
Наделение людей субъектностью, возвращение им возможности влиять на общество необходимо, чтобы снять противоречия, чтобы не выталкивать их в радикализацию и случайные выплески агрессии из-за того, что им больше некуда уходить. Так произошло со штурмом аэропорта в Махачкале. После него государство наконец дало дагестанцам возможность направить энергию в мирное русло — собрать гуманитарную помощь, приютить палестинских беженцев. Почему бы всегда так не поступать, причем не дожидаясь, когда давление станет критическим и сорвет клапан? В кавказских республиках достаточно жизни и энергии, чтобы они процветали, развивали и бизнес, и культуру. Там все может быть хорошо. Хочется в это верить.
