Режиссер Виталий Манский в эфире программы «Вдох-выдох» на канале «Ходорковский LIVE» рассказал Станиславу Крючкову о том, как будет развиваться фестиваль документальных фильмов «Артдокфест» в нынешних условиях, о войне в современном документальном кино и что делать документалисту в России сегодня.
«Война на уровне атмосферы в большинстве фильмов есть»
— Мы встречаемся в разгар третьего фестиваля «Артдокфест Рига», фестиваль существует как антивоенное высказывание. Возможно ли существование документалистики в таком статусе или у него иная задача?
— Документалистика ведь это еще и летопись времени, хроника. И в этом контексте задача и документалистов, и фестиваля — быть зеркалом документальных процессов, индустриальных процессов. А может быть, даже не зеркалом, в данном случае я бы, скорее, назвал это увеличительным стеклом. Нужно его занести над теми ключевыми процессами, которые сейчас происходят не только непосредственно на фронте, но и в мире, который изменился с началом этой войны. И в этом контексте картины, которые, казалось бы, не связаны с войной никак, все равно уже существуют в пространстве войны и не могут не принимать обстоятельств этой войны.
Таких картин много. Есть, конечно, фильмы, которые принципиально авторы снимали в дистанции от реальности, это тоже художественное высказывание. Но, кстати, я с авторами этими говорю в кулуарах и на симпозиуме, который в рамках фестиваля проходит, и тут есть такая серьезная проблема. Многие авторы снимали эти фильмы раньше, до войны, и сейчас они выходят, и авторы задаются вопросом, а нужно ли эти фильмы вообще сегодня предъявлять обществу?
Кстати сказать, я сам нахожусь в подобной ситуации. Я в 2020-м году снял экспериментальный аудиовизуальный проект «2020» о любви, о свободе. Это фильм о двадцатом годе, о том, как в этом двадцатом году группа интеллектуалов пыталась сформулировать, что такое свобода на фоне пандемии. И картина по сути была завершена к весне 2022-го года. Но когда началась война, я просто ее отложил. И вот сейчас я решился все-таки экспериментально ее показать первый раз в аудитории. Экспериментально потому, что фильм необычный, он длится 6 часов 45 минут. Показать, посмотреть на реакцию зрителей, насколько это сегодня адекватно.
Также у нас есть в конкурсе фильм «Ястреб размером с лошадь», Саши Кулака из Белоруссии — ну теперь уже не из Белоруссии, а уже белорусского эмигранта, беженца, который снимает об орнитологе, создающем пространство «Твин Пикс» в своём загородном доме. И вот там правда войны нет.
Но все остальные фильмы, или большинство фильмов, эту войну отражают. Вот картина «Рукла», литовско-германская картина о маленьком городке в Литве, где базируется НАТО. Эта картина была снята до войны. И присутствие натовской армии городом по-разному воспринималось. Вообще по-разному воспринималась необходимость существования вот этого контингента — вроде, нет же никакой войны, зачем, не излишне ли это все? И хотя картина завершена производством к моменту, когда война еще не началась, там война просто висит в воздухе. Без ощущения этой войны ни одного кадра этого фильма просто невозможно смотреть.
Или вчера была премьера картины латвийской «Все будет хорошо» о семье русскоязычных латышей в третьем поколении. Там бабушка приехала в 1955-м году из Курска, ей сейчас 96 лет. Понятно, этот возраст накладывает еще определенные физиологические тормоза на ее сознание, но тем не менее. Вот там есть поразительный диалог внука билингвального, современного европейца, говорящего на латышском, русском, английском великолепно, и он спрашивает: бабушка, где ты живешь? А действие происходит в Риге, в Латвии. Она говорит: в России.
Это ведь тоже часть войны — что есть вот это поколение, которое не понимает, где заканчивается Россия. Они не понимают, почему государства хотят выйти из-под московского диктата, выйти из этой российской, советской, постсоветской, какой угодно империи, почему люди хотят свободу. Почему люди не хотят принимать или признавать памятник в центре Риги памятником освободителям, а считают его памятником оккупантам и сносят этот памятник. А она всю свою жизнь прожила с убежденностью, что ее страна — Россия, что они освобождали Латвию, а латыши вот какие-то неблагодарные, искажают историю.
Вот это ведь тоже война, это ведь тоже поводы этой войны, причины этой войны и аргументация этой войны для тех, кто ее развязал. Потому что в конце концов Кремль развязал войну в Украине в том числе якобы во имя защиты русскоязычных, русских, русского мира.
Поэтому ответ такой: да, война буквально присутствует не во всех фильмах, но война на уровне атмосферы, напряжения, вот этого, как бы правильнее сказать, спёртого воздуха, в большинстве фильмов есть.
«В материале z-военкоров может оказаться очень важная правда жизни»
— Прежде, чем идти дальше, я уточню некоторые тезисы из прозвучавших сейчас. Вот летописцы этой войны — можно ли к таковым отнести так называемых z-военкоров? Потому что они в принципе фиксируют реальность. Другой вопрос — какую интерпретацию этой реальности?
— У меня был опыт создания в 1993 году фильма «Срезки очередной войны». Чтобы эту картину смонтировать, я смотрел огромный объем хроники Второй мировой войны. И изначально у меня была задача не хронику нам всем известную предъявить, а предъявить вот эту жизнь на войне, странность этого бытия, выстроить всех мужчин в один безумный, бессмысленный поход. И я искал эту как бы войну за скобками пропаганды, идеологии, редакционного заказа.
И оказалось, что такой войны практически нет. То есть она есть, но это крупицы, это ценнейший материал. Кстати сказать, Тарковский использует в своей картине «Зеркало» кадры, которые, может быть, являются лучшими кадрами, отражающими вот этот быт и правду, и не пафосную такую, шершавую, не плакатную военную жизнь. Напомню для тех, кто, может быть, давно смотрел картину — это голые солдаты перетаскивают оружие, какие-то минометы, чуть ли не гаубицы, через брод на руках по воде. Я, кстати, потом выяснял, кто это снял, почему, но это в принципе было снято наперекор редакционным заданиям и вообще под свой страх и риск, потому что пленка была очень лимитирована, камеры снимали очень короткими зарядами.
К чему я это веду. К тому, что да, конечно, военкоры, особенно те, кто совсем уж находятся в пространстве кремлевских пропагандистских каналов и заказчиков, конечно, обслуживают своего заказчика. Они, конечно, монтируют, предъявляют и комментируют эту войну таким образом, каким требуется пропагандистскому тренду. Но потом пройдет время и мы сможем получить доступ к этому материалу исходному, не монтированному, не озвученному. И в этом материале может оказаться очень важная правда жизни.
Я хочу обратиться, скажем, к понятным примерам 1930-х годов. Вот ГУЛАГ. Невозможно себе представить вообще, чтобы кто-либо несанкционированно вел съемку в каких-нибудь лагерях сталинского террора. Но тем не менее, была картина, «Перевоспитание» что ли она называлась, или «Воспитание», или что-то в таком духе, абсолютно пропагандистская картина о Соловках. Там, конечно, был дикторский текст, было все как положено для вот этой аудитории. Но сегодня именно эта хроника является чуть ли не единственным документом, который предъявляет нам жизнь внутри ГУЛАГа. И подчеркну, это снималось абсолютно проверенными, отточенными со всех сторон, пропитанными пафосом своей псевдоправды документалистами сталинской эпохи.
Или другой пример. Скажем, Сергей Лозница делал картину «Процесс», которая базируется на процессе промпартии, который тоже снимался для пропагандистских целей. Но, убрав тот самый дикторский текст, и предъявив весь отснятый материал, его смонтировав без вот этих перебивок, без этого ритма просто в некой повествовательности, мы получаем тоже удивительный документ времени, в котором искусственность, ходульность и инспирированность этого процесса становится явной без какого-либо дополнительного дикторского комментария.
Может быть, я так долго захожу к ответу на простой вопрос. Пусть все снимают. Пусть снимают в окопах мобилизованных. Пусть снимают на мобильные телефоны российские военные. Пусть снимают военкоры. Пусть все всё снимают, потом с этим разберемся.
И, кстати, не только потом. Есть у нас в рамках «Артдокфеста», глобальной нашей институции, конкурс «Артдоксеть». В этом году в этом конкурсе, на мой взгляд, выдающаяся картина, называется «Оккупант».
История фильма следующая: российский офицер, живущий где-то в провинции, снимает свою жизнь на мобильный телефон. Снимает свои какие-то мечты, плывет с семьей на кораблике по Москве-реке мимо Кремля, говорит: вот, буду генералом. Потом какие-то пьянки, попойки брутальные совершенно с, извините, испражнением в штаны его какого-то родственника, собирание денег на велосипед дочери, вот этот подарок — вот вся эта жизнь. Абсолютно какое-то включение внутрь такого интимного пространства, куда ни один документалист не залезет. И потом он с этим телефоном идёт на войну и попадает в плен.
И украинские документалисты берут этот телефон и ничего не искажают, ничего не перемонтируют, а просто ставят ко всем этим эпизодам, которые снял из своей жизни этот конкретный оккупант, даты. И получается 6 месяцев до войны, 4 месяца до войны, месяц до войны, неделя, день, 24 часа, война и, по-моему, он в первые пару дней и попадает в плен.
Это выдающаяся картина, она увидела свет и миллионы людей посмотрели, у нее действительно очень большой зрительский охват, потому что этот конкретный российский военнослужащий снимал это на свой телефон. Поэтому я призываю: все снимайте.
Более того, я сейчас сам в копродукции с Украиной и в соавторстве с Евгением Титаренко сделал картину «Восточный фронт». Там с украинской стороны ребята снимали эту войну камерами, которые были либо установлены на каски, либо на броники. Вот телефоны они ставили и превращались, выполняя свои боевые и медицинские задачи, по сути в такие камеры-регистраторы, попадающие в самую гущу войны, в самую правду войны, в самую реальность войны. Вот я наблюдал в Берлине сейчас реакцию зрителей, некоторые зрители были шокированы тем, что мы предъявляем.
«Когда ты наедине с пространством, которое не подгоняет монтаж, ты впервые оказываешься на этой войне»
— А вот эта правда, предъявленная от первого лица вашим соавтором Евгением Титаренко, в чем коренным образом отличается от правды тех военкоров, о которых мы говорим?
— Нет, ну давайте военкоров не будем вообще тут вплетать. Потому что здесь сразу возникает такая оценочная категория, потому что в принципе войну снимают военкоры с двух сторон и задачи информационные и пропагандистские существуют с двух сторон. И они совершенно логичны, совершенно естественны и абсолютно оправданы здесь.
Я бы от этого сравнения, с одной стороны, отказался. Но. У любого журналиста есть своя редакционная политика, редакционные критерии и редакционные задачи, в индустрии это называется формат. Свой формат. Он должен сделать некое информационное сообщение в рамках, там, трех, пяти, семи минут. Соответственно, он должен в своем материале описать целый набор обстоятельств, фактов, информации, поэтому там есть стендап, нарезка, общий план, крупный план и так далее. И это все, конечно, выполняет важнейшую информационную задачу.
Но чего это не делает — это не дает зрителю погрузиться в реальность происходящего. Это все равно, так или иначе, такой как бы салат из разновкусия, где ты не почувствуешь ни одного отдельно взятого продукта.
Вот у нас в конкурсе картина «Когда весна приходит в Бучу» Маркуса Ленца и Милы Тишаевой. Эта картина сделана принципиально антителевизионным способом. То есть там, где работают журналисты и делают свои важные, повторюсь, короткие сюжеты, Маркус ставит свою камеру на общем плане и я думаю, даже допускаю, что он отходит от этой камеры. Просто отходит в сторону, просто стоит камера, которая фиксирует некое пространство, пейзаж.
Но в этом пейзаже происходит жизнь. В этом пейзаже привозят эксгумированные тела в черных пакетах, которые там по какой-то логике распределяют по разным рефрижераторам. И люди в течение семи минут на общем плане делают эту работу.
И вот когда ты в зале оказываешься один на один вот с этим пространством, которое не подгоняет монтаж, не подгоняет эфирное время, не подгоняет необходимость все быстро-быстро сообщить, ты по сути дела впервые оказываешься на этой войне. Более того, за счет этого общего плана ты можешь сам быть автором монтажа.
Ты можешь сам фокусировать свое внимание, свое зрение либо на лицах этих санитаров, которые не санитары, а добровольцы, они никогда в своей жизни не видели трупы, они никогда эти трупы не переносили. Или на самих трупах, или на случайных прохожих или, если все в целом тебе невозможно для личного восприятия, ты можешь увести свой взор на птичек, голубей, которые летают над всем происходящим.
И как бы вот эта брутальная трагедия все равно будет где-то в поле твоего зрения, но ты все-таки можешь спастись за неким иным, более для тебя, не то чтобы комфортным, а более спасительным визуальным образом. Это невозможно в телевизионном сюжете, никаком сюжете невозможно.
«Они думают о запахе своего цветущего сада и его защищают»
— В этом смысле согласитесь ли вы с тем, что роль такого рода общего плана в «Восточном фронте», в вашем фильме, выполняют сцены из Западной Украины?
— Да, мы, преднамеренно определяя стиль картины, отталкивались от военных съемок, которые все, безусловно, в силу того, что там нет ни одного кадра, снятого на том самом пресловутом штативе, дышат. Там в каждом кадре военном, даже если человек, который это снимает, стоит недвижимый, мы чувствуем биение его сердце. Притом биение сердца, мы же знаем по себе, вот поднимитесь на третий, пятый, седьмой этаж без лифта, у вас будет учащённое сердцебиение. Проснитесь вы комфортно в кровати — будет совершенно другой ритм сердцебиения. И вот этот ритм сердцебиения мы чувствуем, даже когда камера, казалось бы, статична.
А в тыловой жизни она просто замерзает. Мы тыловую жизнь в этой картине предъявляем вообще, может быть, даже в каком-то идиллическом пространстве. Может, даже в духе какого-то такого, несколько наивного искусства. Абсолютная пастораль. И это нам дает очень важное объяснение, что, собственно говоря, мотивирует молодых ребят идти на фронт, что на этом фронте они защищают.
Это визуализируется, это не что-то такое абстрактное, а очень конкретное: дом, мама, папа, забор, куры, собака, церковь сельская, священник, погост, прекрасные пейзажи вокруг. Вот это всё они защищают, именно это, и ничего другого. Когда они сидят в этих окопах или когда вытаскивают этих раненых или убитых, они не думают о Третьей мировой, о ядерном оружии, они даже не думают о необходимости усмирить Российскую Федерацию, не думают о вступлении в НАТО. Эти все вопросы для них за скобками. Они думают о запахе своего цветущего сада, запахе вот этого прозрачного карпатского воздуха и они его защищают.
— Существует ли риск, что по прошествии этой трагедии мы столкнёмся с нехваткой материала, который объяснял бы то, ради чего или во имя чего на этой войне присутствует противоположная сторона, российские солдаты?
— Сейчас вы задали вопрос, достаточно ли материала с российской стороны. Я не знаю, насколько мы, как «Артдокфест» как институция, правы, что этим занимаемся… Но мы понимаем, что авторам, которые находятся с российской стороны, невозможно сейчас получить какую-либо поддержку в свободном мире, потому что cancel российской культуры никто не отменял, как бы мы ни пытались это оспаривать. А в России не только поддержки нет, но и, наоборот, государство всеми своими ресурсами пытается уничтожить или отменить возможность создания какого-то альтернативного контента.
Поэтому мы почувствовали, что просто призывать к съемке вот этого мира, в который вторглась война, просто призывать в фейсбуке или там каких-то интервью, можно, но не очень благородно. Поэтому мы объявили конкурс. Мы убедили своих друзей помочь нам собрать определенный финансовый фонд и провели конкурс на финансовую поддержку производства независимых фильмов о мире, в котором есть война. И именно о мире с той стороны границы, с той стороны линии фронта.
И буквально в первый день фестиваля завершился этот конкурс, мы раздали довольно-таки существенные деньги, там до 20 тысяч долларов на отдельный проект, мы выбрали 10 проектов, которые мы поддержали. Это разные фильмы. Это фильмы о московской такой золотой молодежи или просто, так сказать, молодежи, которая вообще не жила в контексте войны, эта война пришла к ним не погибающими украинскими парнями и не разрушенными украинскими городами, а пришла к ним повестками в военкомат и для них только это стало как бы знаком и началом войны.
Или киргизские граждане, которые до войны стремились получать российское гражданство, получили его, а потом оказалось, что за это гражданство нужно идти воевать. Теперь они призывного возраста и они возвращаются в Киргизию в виде «груза-200» и там киргизы не могут понять, а что это за война и почему вдруг их дети оказались вовлечены в эту войну. Там целый ряд очень интересных и важных историй, которые мы поддерживаем, чтобы они снимались. Я считаю, что это должно всё сниматься.
«Работать в стол, создавать архив, который потом будет востребован»
— Я поясню, о какого рода рисках я говорю, не о риске того, что некая документалистика окажется без поддержки, а о том, что правда, настоящая правда, утонет в потоке интерпретаций, отягощенных эмоцией, болью, сознательными манипуляциями. Ведь документалистика, вы совершенно справедливо об этом сказали, это летопись.
— Да-да, но мы все-таки живем в пространстве цифровых технологий, у каждого из нас есть мобильный телефон, который является по сути голливудским арсеналом. Каждый так или иначе что-то документирует.
Вот прямо сейчас идет фильм, сделанный известным российским документалистом, но он его выпустил под псевдонимом. Это полнометражная картина, полностью смонтированная из селфи-съемок российских подростков, полностью, на сто процентов. Этот фильм называется «Манифест».
Это ужасающий документ взрастания жестокости в обществе, той жестокости, того безразличия, того цинизма, той озлобленности, которая позволяет власти, Кремлю, Путину отправлять российских граждан на эту войну. Это картина, повторяю, сделана без единого снятого режиссером кадра. И при этом режиссер вынужден картину выпускать под псевдонимом, потому что он находится в Российской Федерации и для него факт показов этого фильма может оказаться фактом его личных серьезных проблем юридических и даже физических.
Но помимо того, что снимают сами люди, я считаю, что и документалисты — если они и должны что-то миру и обществу, — то они должны сегодня документировать эту жизнь. Может быть, даже документировать, не доводя до финальной стадии выпуска фильмов. Работать в стол, создавать вот этот архив, который потом будет, безусловно, востребован. Может быть, даже просто снимать самого себя, сидя напротив своего отражения в зеркале, и отвечать на какие-то вопросы, на которые другие не находят силы ответить. Каждый день. Даже вот такой материал является бесценным.
— Я уйду несколько в сторону от программы сегодняшнего «Артдокфест Рига» и обращу внимание на манифест реального кино, опубликованный в свое время, где меня крайне заинтересовал тезис о том, что этические вопросы решаются не на съемках, а в процессе монтажа материала. Это в некотором смысле то, о чем вы сейчас говорите. Ну вот материал, который сейчас набирает Путин. Не находите ли вы, что мы все ближе и ближе оказываемся в стадии предмонтажной подготовки и что может быть явлено по результатам этого монтажа из того материала, который уже уже сейчас сотворен?
— Путин обращается к обществу с бесконечными посланиями, бесконечными историческими экскурсами, бесконечными угрозами и упреками и постоянно что-то формулирует. Насколько я помню по своим ощущениям, прямо за несколько дней до войны он собрал весь как бы генералитет российской политики в Кремле и провел такое открытое заседание, где каждый должен выйти к трибуне и заявить о том, что необходимо начинать войну — ну тогда это так не формулировалось, но это было, так сказать, предтечей.
Но ведь это в принципе гениальная документальная картина, ее вообще монтировать не нужно. Вот просто берешь этот весь эфир прямой и ставишь титры: начало фильма и конец фильма, все. Это абсолютно документальное, абсолютно реальное, абсолютно разоблачительное для системы документальное свидетельство. И очень образное, очень креативное, очень талантливое — в своей бездарности. Иногда бездарность бывает большим проявлением таланта.
Поэтому нет. Если говорить о том, что во время съемки мы не решаем этические вопросы, а переносим их потом в юридическую плоскость. Вот Путин. Трудно себе представить, чтобы в Украине сегодня транслировали путинские речи. Но в контексте художественного авторского осмысления они, безусловно, транслируются и транслируются в том числе и в украинских картинах. Я видел уже такие фильмы. Сейчас на Берлинале была такая картина.
Я, кстати, помню, что когда у меня вышел фильм «Свидетели Путина», он вышел в прокат в Украине и вот что любопытно. Это, может быть, сейчас про другое, но такая деталь. Он вышел в прокат в Украине и мне прокатчики сообщают: у нас Никита Михалков находится в санкционном списке, поэтому мы не можем его показывать, мы его будем блюрить. И там есть сцена, как Михалков как бы дирижирует написанием вот этого возвращенного советского гимна, и там он вышел в Украине заблюренным. При этом Путин, который является главным персонажем, из-за которого вся эта война, собственно говоря, стала реальностью, он не находится в санкционных списках. И вот парадоксальная вещь: зрители в украинских городах в кинотеатре смотрели картину, где Михалков заблюрен, а Путин — нет.
«Там Путин прямым текстом себе наговаривает на уголовную статью»
— Вам как документалисту, как автору «Свидетелей Путина» было бы интересно продолжить эту линию и стать автором фильма о свидетелях заката Путина?
— Ну, первое, снимать вот сейчас Путина в той степени доступа просто нереально, поэтому об этом говорить почти бессмысленно. Я вообще нахожусь в федеральном розыске, меня просто арестуют, как только моя нога ступит на территорию Российской Федерации. Так что до Путина я точно не доберусь.
Но если бы гипотетически предположить, что я мог бы его снимать — нет, мне, откровенно говоря, сегодня не очень интересно. Мне кажется, он находится в застывшей фазе, и я не очень вижу, что там можно особо новое предъявить. А уж тем более, когда он окажется на скамье подсудимых — ну как-то совсем не интересно. Не то что неинтересно, как-то я все-таки не считаю правильным снимать человека, который не может отказаться от съемок.
Ну и потом, я думаю, найдутся люди. В конце концов, вы ведь знаете, что у Путина есть личные операторы? Есть такая должность, личник называется, которые просто каждый шаг Путина документируют. Я сам работал в этом архиве, я знал этих личников неплохо, и ельцинских личников, и путинских личников и смотрел эти материалы. Там будет материал для кино, будет. Даже при том, что эти личники, конечно, никогда ничего не снимут лишнего, они все знают, как делать — это неважно.
Даже вот давайте рассмотрим такой пример. Вот Андрей Кондрашов сделал фильм «Крым. Путь на Родину». Телеканал Россия, главный кирпич пропагандистский, по-моему, к годовщине аннексии Крыма или, как они называют, «возвращения в родную гавань». Так там Путин прямым текстом себе наговаривает на уголовную статью международного трибунала. Они сами все делают, не надо им мешать, они все сами снимут, расскажут, покажут, просто нужно потом прийти в этот архив и делать кино.
«Я для России вижу путь Ирана»
— Наговаривание на статью международного трибунала — это разговоры в жанре, возникшем за минувшие несколько лет, такого гипотетического всматривания в будущее. Вы допускаете, что сценарий может оказаться иным, сродни тому, который мы наблюдаем в Северной Корее, что Россия пойдет по этому пути, что эта ситуация заморозится?
— Да-да, я понимаю, я вполне допускаю, что могу физически не дождаться конца вот этой парадигмы российской, вполне допускаю. Но то, что она конечна, я абсолютно убежден. И то, что Россия идёт по пути северокорейскому, но она не сможет стать Северной Кореей. Я в этом абсолютно убеждён именно потому, что я в Северной Корее провёл достаточное количество времени и, в отличие от миллионов и миллионов людей, я был в том очень узком кругу избранных, кто это всё пощупал руками.
Я, скорее, для России вижу путь Ирана. В Иране я был, правда, более короткий период, но, в общем, как бы немножко понадкусывать успел. Вот это общество с деградирующей социалкой, деградирующей экономикой, с деградирующими гуманистическими ценностями, с усилением религиозным и цензурным, такое вот постепенно растянутое в десятилетиях, с нагнетанием антисемитского флёра и ощетинивания всему западному, но при этом с желанием пользоваться и смартфонами, и косметикой.
Там заходишь в Тегеране в торговый центр и сразу не понимаешь, где ты — ну окей, не торговый центр Цюриха или Лондона, но торговый центр какой-нибудь развивающейся страны, разницу сразу не замечаешь. А потом немножко всматриваешься и понимаешь что да, там присутствуют девушки улыбающиеся с какими-то средствами связи, с какой-то косметикой, с какими-то там кофточками, футболками, но ты понимаешь, что всё это производство Китая и прочих стран, то есть там нет ни айфонов, ни Microsoft, ни Dior.
Но ничего, женщины душатся, мужчины носят мобильные телефоны в карманах и ездят они по улицам на машинах третьей-четвертой перепродажи с пробегом, каких-нибудь там Hyundai. Стоят неоштукатуренные дома, целые районы, потому что нет штукатурки. Это вообще мощное ощущение, когда едешь по городу с неоштукатуренными домами, в которых живут люди и горит свет. Но ничего, живут. Там внутри у них, наверное, какие-то обои или они покрасили эти стены. Женщины ходят, в знак протеста пытаются такую фронду устраивать — там по закону нужно женщине покрывать голову и они прикалывают вот этот платочек низко-низко вот к какому-то пучку волос. То есть он де-юре на голове есть, а де-факто основная часть головы не покрыта, и этим их протест исчерпывается.
Да, мы знаем, сейчас там есть выходы с более мощными протестами, которые власть подавляет, притом жесточайшим образом. Но сейчас эта волна сойдет и они опять будут ходить в свои чайные, потому что, как известно, там алкоголь запрещен, с этими покрыто-непокрытыми головами.
«Каждый человек, пошедший на войну — международный военный преступник»
— Я вернусь на шаг назад, к поколению, которое вы назвали золотым, в жизнь которого вторглась путинская диктатура. Как бы вы охарактеризовали это поколение, потому что назвать его трагическим, отрекшимся от самого себя я не возьмусь, потому что мало кто из этих людей виноват в подлинном смысле, виноват перед лицом самого себя.
— Конечно, огромная проблема заключается в том, что российское общество по отдельности и вместе взятое не принимает своей ответственности за эту войну, не принимает своей ответственности за построение этой диктатуры, которая позволила себе эту войну. И каждое мое публичное выступление — это потом можно даже не читать комментарии: «А вы знаете, как на самом деле? А вы знаете, что на самом деле я думаю? Откуда вы вообще всё это знаете?»
Да я, может, ничего не знаю, но я при этом ничего не вижу. Я не вижу никакого сопротивления. Внимание — юридически я ни к чему не призываю. Но я не вижу, чтобы кто-то взрывал железнодорожные трассы, я не знаю, чтобы из-за диверсий останавливались заводы, производящие вооружение. Я понимаю, что выходить на площади с плакатами сейчас бессмысленно. Но я не вижу ничего другого.
Повторяю ещё раз: я ни к чему не призываю. Я просто не вижу никакого сопротивления. И когда говорят мне: «Откуда вы знаете» — я знаю, потому что нет результата.
— Тогда это поколение — поколение молчания, поколение страха, поколение чего?
— Прежде всего, это поколение соглашательства и компромиссов, которое сегодня уткнулось собственным носом в стену холодную. Прям очень холодную, которая обжигает нос. И они начинают бояться и за этим страхом больше ничего нет. Потому что либо они бегут, что уже поступок, либо идут в армию, что является преступлением. Потому что каждый человек, вольно или невольно пошедший на войну, является международным военным преступником.
У нас вчера был такой спонтанный ужин, так скажем, элиты российской интеллектуальной мысли — не уполномочен оглашать список, но это самые топовые люди в стране, которые оказались волею судьбы в эти дни в Риге. И мы просто чуть не побили друг друга. Мы как раз говорили об ответственности, о пресловутых «наших мальчиках», о жалости, о гуманизме, о сострадании. И очень немногие за этим столом готовы были сказать, что у них нет сострадания к людям, которые с оружием в руках находятся на войне.
«Вся страна — соучастники, включая меня»
— В этом смысле я позволю себе уточнить. Тогда, если это поколение несет на себе печать преступления, отчасти соучаствует в этом преступлении, то оно является вашим адресатом, несмотря на все это?
— Конечно, конечно. Потому что это предмет дальнейшего анализа, изучения истории болезни. Как немцев после Второй Мировой войны возили грузовиками выкапывать жертв Третьего рейха, выкапывать жертв геноцида, выкапывать жертв Холокоста, выкапывать своими ногтями маникюрными трупы. Это была принудительная акция, которая изменила Германию, изменила код германской нации, сделала Германию той страной, которая сегодня находится в авангарде свобод, уважения к личности, к гражданину и так далее. И для этого нужен материал, нужно набирать этот материал для дальнейшей работы с этими в том числе людьми.
У меня в картине «Свидетели Путина» очень мало текста, буквально, может быть, две-три минуты на фильм. Но там есть очень важное мое личное заключение. Человек, являющийся свидетелем, безмолвным свидетелем преступления, является его соучастником. Это было сказано до начала войны. Соучастник — это меньшее, что можно предъявить каждому гражданину Российской Федерации совершеннолетнему, имеющему избирательное право. Вся страна — соучастники, включая меня, потому что у меня до сих пор есть российское гражданство.
«Точкой сборки «Артдокфеста» будет столица Латвийской Республики»
— Каким вы видите горизонт жизни коренного «Артдокфеста» в дальнейшем?
— Я полагаю, что «Артдокфест» как фестиваль, как движение, как институция, как индустриальная платформа, будет жить в Латвии. Из Латвии будет вести свою деятельность, как и ведет во всем мире, включая и онлайн. Мы вот в этом году, например, возвращаемся к большим программам российского кино, которые будут включены в программу «Артдокфест» онлайн. Мы в апреле обнародуем программу, которая включает более 60 премьерных картин российских о жизни, о реальности, о конфликтах, о проблемах, которые ранее нигде не демонстрировались, мы это делаем на своей платформе «Артдокмедиа».
Мы делаем выездные сессии, большие фестивальные события в разных государствах бывшего союза, в тех странах, где есть большие русскоязычные аудитории. И что-то мне подсказывает, что если настанет Россия светлого будущего, о которой говорит Алексей Навальный, возможно, мы будем там, может быть, туда «Артдокфест» вернется в Россию, но уже из Латвии. То есть все равно точкой сборки «Артдокфеста», по крайней мере, в том горизонте, который я могу рассматривать как горизонт своей практической деятельности, точкой сборки будет столица Латвийской Республики.
— А премия «Лавр»?
— Премия «Лавр» — куда более сложный вопрос. Я имею к премии «Лавр» некоторое отношение, будучи президентом этой премии, пока еще не никем не переизбранным, но вопрос, какой она должна быть в новых обстоятельствах, остается. В том смысле, что индустрии необходима это премия. Она необходима своей независимостью, своим профессионализмом, своим отсутствием любой ангажированности, потому что на премии «Лавр» побеждают фильмы и государственных телеканалов, и отражающие государственную позицию, и государственную и антигосударственную. То есть это профессиональная премия.
Но сейчас в России как грибы после дождя государство начинает создавать различные альтернативные премии, которые там начинают чуть ли не использовать наши бренды, наши символы, наши шрифты, нашу логику. И я думаю, что эти премии будут в полном объеме удовлетворять российскую пропагандистскую часть индустрии, то есть будут раздавать своим условным военкорам всячески бронзовые и прочие металлические статуэтки. И, может быть, мы, обсуждив с коллегами, членами совета премии, примем какое-то решение либо о приостановке вручения этой премии, либо об изменении регламента, либо, может быть, будем продолжать, как было и раньше, невзирая ни на что.
Но премия Лавр, в отличие от других таких, скажем, марионеточных организаций, все же полностью регулируется на принципах дискуссии, на принципах принятия коллегиальных решений. Поэтому какими эти решения будут, там посмотрим.
«Жить для лучшего»
— А фестивальное движение внутри страны в области документалистики на сегодня возможно?
— Относительно недавно Путин встречался с матерями погибших российских воинов и вдруг неожиданно почему-то одна из матерей делает заявление: Владимир Владимирович, спасите российскую культуру от «Артдокфеста» и «Кинотавра». И Путин так же неожиданно вдруг оказывается полностью в теме, в материале и говорит, да, эти люди и институции продвигают западные ценности, мы должны очистить нашу поляну — вот буквально цитаты из его лексики — для нашего. А потом после этой встречи идет поручение президента министру культуры создать фестиваль патриотического кино.
Послушайте, да «Артдокфест» и «Кинотавр» были чуть ли не единственными нормальными профессиональными кинофестивалями в стране! Ну плюс-минус ещё два-три-четыре таких более-менее. Всё остальное — «Волоколамский рубеж», «Победим вместе», «Лучезарный ангел», вот вся эта мишпуха — это же 90-е! И, конечно же, Московский международный фестиваль имени Никиты Сергеевича. Там все это было, есть и будет. И при этом сейчас на эти фестивали не дают свои картины ведущие кинематографисты, отзывают свои картины даже студенты, снявшие дебютные фильмы.
Я полагаю, что фестивальное движение в России как и в целом кинематограф официальный, а иного не существует, будет все дальше продвигаться к глубочайшему кризису. Конечно, через какой-то виток исторический авторы начнут потихонечку прибегать к эзоповому языку, что делали их коллеги в советском кино. Но начали они это делать, приступили они к этому только с началом оттепели. Потому что никакого эзопового языка в годы сталинского диктата не существовало. Значит как минимум должен смениться режим.
С приходом вместо Путина каких-то условных сыновей Патрушева и кого там еще прочат на это дело, вот там начнется, может быть, какое-то шевеление, какие-то фиги в кармане. А сейчас российские кинематографисты стройными рядами идут вот в этот загон для скота с жестким обслуживающим режим производством контента.
— Последний вопрос. Что по-человечески — не менеджерски, не профессионально, а по-человечески — вселяет в вас веру в будущее, что заставляет действовать?
— Ну как, как каждого человека. Знаете, у нас вот был гран-при «Артдокфеста» еще в России — фильм Ханны Полак «Человек живет для лучшего». Вот она сейчас приехала в Ригу с новой картиной. Тоже ее картина о разрушенной войной стране, и это не Россия, это Ирак. Люди в ее фильмах всегда живут для лучшего. И мы все живем для лучшего. Мы для лучшего влюбляемся, для лучшего женимся, для лучшего рожаем детей, ждем внуков, строим дома, для лучшего все делаем и надеемся, что это лучшее когда-нибудь настанет. Пусть даже за рамками нашей жизни, которая так и не стала лучшей.
