Священник Апостольской православной церкви, правозащитник Григорий Михнов-Войтенко в программе «Вдох-выдох» на канале «Ходорковский Live» рассказал Виталию Дымарскому о том, чем изгнание о. Алексия Уминского из РПЦ отличается от других внутрицерковных конфликтов, о социальной работе АПЦ и о том, почему Россия, по его мнению, нерелигиозная страна.
«Ты мою молитву не читаешь?! Ну, значит, пошел вон!»
— Хочу начать с дел церковных. Насколько история с отцом Алексием Уминским все-таки выбивается из ряда или это нормальная для церкви практика изгнания человека, который не следует общей политике этой организации?
— Ну, в общем, конечно, выбивается. Хотя он не первый, сильно не первый в этом ряду священнослужителей Русской православной церкви Московского патриархата, который после 2022-го года был либо запрещен в служении, либо отправлен за штат, либо просто, скажем так, выдавлен из страны.
Другое дело, что тут достаточно известный московский приход, центральный московский приход, очень активный, с большим количеством прихожан, с большим количеством разнообразной деятельности — социальной, культурной, какой угодно. Конечно, и сам по себе отец Алексий тоже много делал, и для телевидения делал программы, если мне память не изменяет, на ТВЦ у него выходила программа. Обычно с такими известными людьми старались, скажем так, аккуратно разбираться.
Можно сказать: а как же Андрей Кураев? Ну, у Андрея Кураева были, скажем так, действительно достаточно серьезные, я бы сказал, личностные противоречия, личностный конфликт. Он в своем блоге не стеснялся в выражениях, не стеснялся вытаскивать факты — тут можно, конечно, спорить, насколько это были подлинные факты или домыслы, как это считало руководство Московской патриархии, — неприглядного поведения отдельных иерархов.
Отец Алексий никогда ни на какие конфликты не шел, всегда старался все решать более чем мирно. Массу вещей делал, что называется, тайнообразующе, не выпячивая ни себя, ни свою деятельность. И то, что так показательно это было проделано — это, конечно, сигнал даже не столько священнослужителям. У священнослужителей, особенно в Московской патриархии, никогда никаких особых иллюзий не было, ни в советские времена, ни в постсоветские. А вот у прихожан иллюзии были. И сейчас это такой серьезный сигнал, что, в общем, ребята, вы все не нужны. И ваше мнение — потому что там, по-моему, меньше, чем за сутки, собрали сколько-то тысяч подписей в защиту отца Алексия, причем под очень таким вежливым письмом на имя патриарха — [никого не интересует]. Никакой реакции. Все, что, так сказать, было задумано сделать, было сделано.
Конечно, это очень плохо. Понятно, что в церкви на протяжении двух тысяч лет бывали и разделения, и уходы, кого-то выгоняли, кого-то предавали анафеме, но все-таки, в основном, всегда речь шла о вопросах действительно богословских. О том, что одна, скажем так, сторона оценивала как ересь в позиции другой стороны. Никогда это демонстрировалось именно вот в таком ключе: Ты не подчиняешься?! Ты мою молитву не читаешь?! Ну, значит, пошел вон! Это, как многие сказали, уже такое немножко новое слово в современной церковной жизни.
— Когда вы ушли из РПЦ?
— Я ушел в 2014-м году. Из-за этой же, скажем так, проблемы, потому что мне очень как-то близко отозвались события еще 2013-го года, когда был Майдан, который в конечном итоге привел к вооруженному столкновению в Киеве. У меня уже сразу, не знаю, почему, возникло ощущение, что в общем дела плохи. И что все идет к кровопролитию и, возможно, достаточно тяжелому.
Мне как раз казалось, что церковь, Московский патриархат и патриарх Кирилл, который долгие годы был церковным дипломатом, долгие годы выстраивал как раз взаимоотношения и с российской властью, и с нероссийской властью и вообще умеет это все делать, [что он что-то предпримет]. И я был глубоко убежден, что нужно вмешиваться в эти события, именно с позиции миротворца, именно с позиции надгосударственной. Я помню, я даже через своего доброго знакомого, отца Всеволода Чаплина, пытался чего-то такое донести, пытался попросить его, мол, сходи, объясни, поговори. Никакой реакции не было. И это очень печально. Потому что действительно православные народы, действительно церковь в Украине — даже пусть не количественно, с точки зрения прихожан, но с точки зрения, так сказать, своего веса политического — могла бы многое сделать. Но не стала. И это очень-очень печально.
И с 2014-го года, как мы знаем, начались фактически боевые действия. Ну пускай они в том году были не столь активны, потом, слава Богу, были Минские соглашения. Искренне говорю «слава Богу», потому что хотя бы на какой-то период времени интенсивность этих боевых действий была сильно снижена. В общем, в итоге, без церкви обошлись, а сама церковь действительно взяла на себя функцию в лучшем случае такого политотдела и не более того.
— Политотдела администрации президента?
— Администрации президента, министерства обороны — неважно. В любом случае христианская позиция всегда строится на том, что «Царство Мое не от мира сего». Поэтому совершенно спокойно и очевидно признавая, что существует межгосударственный смысловой конфликт, существуют разные интересы, разная трактовка этих интересов — вот это все дело царства земного. А царство небесное строится на принципах любви, на принципах умиротворения, на принципах поиска компромисса. Наверняка можно было решать массу вопросов и массу претензий, в том числе, фактически ставшую ключевой Крымскую проблему. Наверняка их можно было решать по-другому. Даже если считать, что вообще, так сказать, право на такое решение было. Но заняли ту позицию, которую заняли. Государство действовало в соответствии со своими представлениями о прекрасном, а церковь умыла руки и сказала, что ее все устраивает.
И это очень, очень опасная тенденция. Потому что у нас среднее образование получают практически все, Евангелие не является запрещенной литературой, можно прочитать, что написано там, и можно послушать какую-нибудь проповедь. И, в общем, возникает, конечно, ощущение какого-то такого раздвоения личности. Так что печально это, печально.
— А сейчас у РПЦ, у вашей церкви Апостольской, у православных организаций, скажем так, российских остаются, невзирая на войну, отношения с различными православными церквями Украины?
— Ну личные отношения, конечно, остаются абсолютно у всех. Понятно, что слишком много лет, все корни единые, такие абсолютно сообщающиеся сосуды. Другое дело, что законодатели в Украине уже достаточно давно, если я не ошибаюсь, в 2014-м году, стали вносить изменения по поводу того, что если центр, управленческий центр той или иной религиозной организации находится за пределами Украины, находится в России, то, в общем, такую церковь, так сказать, не одобряют и так далее. Исходя из того, что я читаю и вижу, и [узнаю], общаясь со своими друзьями-священнослужителями, которые лучше меня знают, в общем, конечно, к сожалению, ситуация далека от идеала.
Понимаете, долгие годы Русская православная церковь, скажем так, позиционировала себя единой церковью для всего не только постсоветского пространства, но и для многих-многих групп эмигрантских, живущих в дальнем зарубежье, и так далее. И одна из таких, я бы сказал, не то, что ошибок, но опасностей — это когда церковь начинает провозглашать себя национальной церковью. Потому что вообще-то церкви свойственнен универсальный характер. Нет ни эллина, ни иудея, ни мужеска пола, ни женска, и общины, которые верят так же, как и мы, могут находиться с нами в общении. А принцип национальной церкви фактически этому противоречит. И вот сейчас мы видим, как стремительно РПЦ МП превращается именно в такую национальную церковь. Рвутся фактические связи, напряженность возникает и в странах Балтии, и в Молдове, и в Средней Азии и так далее. В общем, конечно, это очень печально, потому что как раз хотелось бы сохранять возможность разговаривать всем со всеми. Да но для этого нужно, конечно, особым образом строить эти отношения. К сожалению, судя по всему, у нынешнего руководства это не получается.
— Ну да, в общем-то, все-таки церковь — это организация, скажем так, безусловно идеологическая. А идеи не могут останавливаться по государственным границам.
— В том-то и дело. Потому что в свое время церковь, так сказать, пошла вслед за государством еще во времена Римской империи просто с точки зрения самоорганизации. Вот есть город — вот, значит, там, соответственно, есть правящий епископ, вот соседний город — там свой правящий епископ. Вот провинция должна, так сказать, зная своего самого уважаемого епископа, избрать митрополита. Потом постепенно на западе все-таки была попытка сохранить универсальность через, так сказать, примат папы, то есть католическая идея. На востоке это стало уходить в такие, в общем, по сути национальные церкви.
Проблема этих национальных церквей во многом в том, что, так сказать, мы церковь национальная, но у нас свой собственный Ватикан и поэтому наш патриарх главнее всех остальных. И мы будем относиться к нему, как изначально католики к папе римскому. То есть мы свой собственный нееретический Ватикан пострим. Со стороны это выглядит, конечно, немножко особенно в наши с вами времена, когда уже вот все средства коммуникации, все средства общения — цифровые, когда будущее не знает никаких границ, а мы все что-то какую-то реконструкцию устраиваем такую полусредневековую. В том числе с точки зрения как бы пропаганды тех идей, что мы декларируем. Вообще, как известно, идея национального государства в современном мире, скажу аккуратно, сильно скорректирована. Это уже не идея XVIII-XIX веков, а у нас все как-то с большим опозданием происходит.
«Этические принципы христианства вне сознания нашего народа существуют»
— Как бы вы расценили тот факт, на который очень многие обратили внимание, что на рождественских службах 7 января в России присутствовал всего лишь миллион с небольшим человек? Это не свидетельствует о том, что РПЦ в данном случае получила довольно сильный удар в виде как самой войны, так и своего поведения и своей реакции на эту войну?
— Тут есть два момента. Во-первых, когда мы говорим о том, что в этом году примерно миллион триста тысяч участвовали в ночном богослужении. То есть что значит «участвовали» — они заходили на территорию храма и, соответственно, МВД их помечало. А вот раньше, мол, было в два раза больше. Но, вы знаете, «в два раза больше» — это тоже на уровне статистической погрешности, если брать общее число граждан Российской Федерации. Мы помним, что во всех опросах, переписях населения, социологических опросах разные фигурируют цифры. Но там никак не меньше 60 процентов, даже вплоть до 80 с лишним процентов людей на вопрос о вашем вероисповедании отвечают: православные.
Ну, хочется задать вопрос: друзья дорогие, вот один из двух важнейших праздников, ключевых праздников. Очень странно. Вам неудобно ходить ночью? Но тогда это вопрос к тому, как это организовано. Вот у нас в нашей общине был довольно длинный, не один день разговор, мы даже запускали такую голосовалку маленькую: когда лучше сделать, когда всем удобнеее, ночью или утром? В принципе у нас была возможность и ночью, и утром, если нужно, потому что хватает священнослужителей. Если людям неудобно ходить ночью, сделайте днем. Ничего сложного в этом нет. Но тогда, опять же, нужно с людьми разговаривать, нужно выяснять, чего они хотят.
Но я думаю, что, к сожалению, это явление как раз совершенно понятное. Это, в общем, отражает примерно реальное количество людей, кто сейчас ходит в церковь. Вообще Россия — страна очень, я бы сказал, нерелигиозная. С точки зрения, скажем так, проявления своей той или иной активности.
Знаете, у меня сейчас постоянно стоит перед глазами картинка. Я осенью, мне повезло, ездил в наши общины в Африке, в Замбии. Замбия — не самая большая страна, хотя, в общем, довольно крупная, там порядка 25 миллионов сейчас граждан и 95% относят себя к христианам. И вот в том числе есть там около десятка общин Апостольской православной церкви. Я был абсолютно поражен просто этим зрелищем, когда в воскресенье утром мы поехали в приход, строящийся недалеко от Лусаки. Они меня попросили, давай там послужим, людям будет очень приятно, что человек из России приехал, это их, так сказать, воодушевит, а здесь, в городе, тут нормально, старый приход, они, так сказать, переживут и без тебя. И пока мы ехали — вдоль дорог, вдоль этих проселков, вдоль этих улиц, ранним утром воскресенья идут десятки, сотни людей, просто по обочинам. И по тому, как они одеты, по тому, как они ведут с собой детей, ну вот видно, понятно, что они в церковь идут. Там огромное количество разных [деноминаций]: и католики, и протестанты, православные, эфиопская церковь и все на свете, каждый находит что-то свое. Понимаете, вот это видно. Участие людей. И их заинтересованность в этом.
Когда мы говорим о какой-нибудь, там, Чехии, которая совершенно секулярная и что там якобы вообще никто в Бога не верит — простите, но вообще-то каждое воскресенье около восьми процентов граждан Чехии идут в храм. Восемь процентов. А у нас — один. В один из двух главных праздников. Вот, собственно, и все. Неприятное есть одно выражение: как свинью на шерсть брить — визгу много, а шерсти мало. Вот хочется сказать то же самое. У нас в информационном пространстве религиозности очень много, а в реальной жизни ее практически нет. Вот такая штука. Я не беру какие-то магические артефакты — воду, землю, свечки, вербочки и так далее. В реальной жизни нету, вот в этом беда. Потому что самая главная часть этой беды в том, что этические принципы, в общем, такой человеколюбивой религиозной доктрины, как христианство, они где-то совершенно вне сознания нашего народа существуют.
«Бабло побеждает зло — это не шутка, это концепция»
— Я довольно часто задаю этот вопрос своим собеседникам, далеко не все они священнослужители, в основном они политологи, эксперты, но вот как объяснить нынешнее, я бы сказал мягко и дипломатично, нравственное состояние российского общества? Это же, мне кажется, главная проблема сегодняшнего дня, от которой уже идет все — и режим, и война и все остальное.
— Конечно, это уже следствие. Я все время вспоминаю шутку, которая казалась довольно смешной в конце 90-х, что бабло побеждает зло. Вот казалось, что это шутка. Оказалось, это не шутка, это такая концепция, понимаете? И, в общем, конечно, я бы сказал так, это объяснимо. После того, как в 90-е годы было разрушено, уничтожено и обезображено такое количество храмов, такое количество монастырей, понятно, что церкви нужно было это восстанавливать, воссоздавать и так далее. Но в итоге вся энергия ушла вот в эту стройку, в материально-техническую базу. А о людях забыли. О людях забыли, потому что, в общем, было не до того. И это, конечно, очень серьезная проблема.
Знаете, я несколько раз уже вспоминал и с удовольствием повторю: когда-то много лет назад, еще в 80-е годы, еще даже не случился тот самый юбилейный собор, посвященный тысячелетию Крещения Руси, готовилось только к этому делу все, была одна из домашних встреч, бесед с отцом Александром Менем. Несколько человек нас беседовало. Он нас регулярно, своих прихожан, собирал, старался быть в курсе наших событий, как-то подбодрить, поддержать и делал это не только в храме, но и вне храма. Вот на какой-то такой встрече зашла речь, так сказать, о перспективах. Вот отец Александр, мне кажется, абсолютно прозорливо сказал, иначе не назвать: сейчас времена изменятся. Я уверен, сказал он, пройдет не так много времени, нас пустят и на радио, и на телевидение, и в газеты, можно будет любую книжку издать. Я очень боюсь только одного, он сказал. Помолчал, а потом говорит: я очень боюсь, что нам будет нечего сказать.
Вот, к сожалению, так и получилось. Потому что основная часть религиозного образования свелась к такой культурологии. Причем, опять же, это часто была такая как бы реконструкция. Вот при царе-батюшке делали вот так. Вот была традиция, вот тут мы крестным ходом ходили, а тут мы, значит, куличи святили, а тут мы это, а тут мы то. А про добро и зло, значит, про природу вещей как бы можно особо и не рассказывать, важнее рассказать, через какое плечо нельзя свечку передавать. Вот все свелось к такой вот бытовой стороне. И, к сожалению, прошло мимо сознания.
А ведь кредит доверия у церкви в конце 80-х и в начале 90-х был очень большой. Все люди постарше помнят. Даже если в итоге дороги разминулись, все равно любой священник тогда заранее вызывал, так сказать, уважение: о, его надо послушать, что он говорит, вот их там в семинариях-то ого-го как учат! А потом оказалось, что если и учат, то, в общем, не в коня корм это было.
— Патриарх Алексий, я помню, пользовался достаточным уважением — и в обществе, и власть с ним считалась. И церковь была более независима от власти, чем нынешняя РПЦ.
— Да. Я думаю, что, к сожалению, была допущена одна очень важная смысловая ошибка. Это была проблема скорее личностная. Мне довелось с ним общаться несколько раз лично и непублично, и он действительно, видимо, был достаточно мягкий человек, склонный к компромиссам, не склонный продавливать, настаивать на каком-то решении. Это было и в церковной жизни, и в общественной.
Я думаю, вы прекрасно помните, как в октябрьских событиях 1993-го года в какой-то момент он выступил инициатором проведения переговоров. И в Даниловом монастыре эти переговоры начались, что-то состоялось, то ли один, то ли два раунда и так далее. И потом, как мне рассказывали люди, которые во всем этом принимали участие, был окрик из администрации президента со Старой площади — не лезть, не вмешиваться и так далее. И он это принял. И в итоге было то, что было.
Я думаю, что, конечно, для церкви, повторю, было бы значительно важнее, чтобы все-таки церковь тогда заняла значимую позицию. Именно позицию потенциального переговорщика, независимого от власти. Но, к сожалению, вот не хватило чего-то, не хватило, может быть, каких-то, в том числе, личностных качеств. А может, команды. Я имею в виду команды единомышленников. Потому что каждый из нас горазд чего-то там декларировать, а если команда не собирается, то действовать бывает очень тяжело. Может быть, команда не сложилась в тот момент. Но церковь упустила такую возможность.
Я думаю, что у нас с вами примерно одинаковая оценка того, что делал в тот момент Верховный совет, что делал в тот момент вице-президент, насколько это все было легитимно и правомочно. Но дело не в легитимности и не в правомочности. А дело было в том, что, конечно, надо было приложить максимум усилий, чтобы не допустить кровопролития. И это не получилось. И церковь упустила в этом смысле свой шанс, так сказать, выступить ходатаем перед всеми сторонами: ребята, давайте сложим оружие.
Причем в конечном итоге, как мы помним, власть поступила более чем гуманно, там всех амнистировали, никто никакой реальный срок не получил. В общем, можно было и без стрельбы, наверное, договориться, но ведь погибло достаточно большое количество людей. А самое главное: общество тогда впервые, но, к сожалению, не в последний раз, увидело, что власть готова нажать на курок.
Сейчас — а особенно, понятно, в последние два года — регулярно можно слышать всякие обвинения, мол, Россия — страна рабов и так далее, вы знаете весь этот набор. Ребят, я не помню, чтобы во многих странах, особенно странах европейских, просвещенных, странах, входящих в Большую восьмерку или двадцатку, власть так легко применяла бы огнестрельное оружие против своих граждан. Так что все это там, корни. И повторю, что касается церкви. На самом деле и власти было бы лучше, и обществу было бы лучше, если бы в стране существовала вот такая авторитетная институция, которая могла бы выступать посредником в ситуации острых конфликтов. И пользовалась бы доверием именно в силу своей неангажированности.
— Я всегда вспоминаю Польшу, когда был так называемый круглый стол, когда посадили оппозицию и власть за один стол и это церковь сделала.
— Да. И мы видели, какую огромную роль сыграла церковь вот сейчас совсем недавно в событиях в Армении. Когда Пашинян пришел к власти и был этот мирный процесс и священники шли в первом ряду, когда там была самая крупная демонстрация. Все очень боялись столкновений, и, чтобы их не допустить, вышли священники. И на Майдане в самые тяжелые времена в Киеве священники разных церквей выходили и тоже становились посередине, чтобы призывать к прекращению огня. Вот в этом роль. А не как там было: «замполиты, политруки, а по-прежнему — комиссары». Это не роль для священника. А уж тем более для церкви как институции.
«Защищать надо человека, а право должны защищать юристы»
— Я вас представил в начале эфира как священнослужителя и правозащитника. Вы себя кем больше считаете?
— Я себя считаю, конечно, все-таки в первую очередь священнослужителем. Понимаете, вообще слово «правозащита» я очень не люблю. Потому что защищать надо человека, а право должны защищать юристы, конституционалисты. Вот они должны защищать право.
— Но у них не получается.
— Ну, у некоторых получается. Не всегда, не везде, не в каждой стране. В общем, человека надо защищать. Более того, всегда говорят про права человека, а я очень люблю поговорить об обязанностях человека. Быть человеком, в частности, не убивать, не воровать, почитать отца и мать и так далее — это все обязанности человека. Свобода моя заканчивается там, где начинается свобода другого человека. Вот обязанность об этом помнить.
Для меня, по крайней мере, все-таки первично священство. А дальше — это просто попытка выйти за пределы храма, потому что, ну что мне делать, если человек, которому я нужен, который просит о встрече, сидит в тюрьме? Я не могу сказать: привезите его ко мне и мы тут с ним поговорим, пусть приходит. Нет, я должен ехать к нему. Вот и все.
— Насколько я знаю, ваш гражданский активизм…
— Он такой уже очень условный. У меня были иллюзии в каком-нибудь 2017-м году, я готов сказать, что это был еще активизм. Я мог позволить себе выйти с пикетом, мне казалось, что таким образом можно привлечь внимание, например, к тому, что я считаю, что 148-я статья УК об «оскорблении чувств верующих» должна быть просто как класс, что называется, убрана из Уголовного кодекса. Это не значит, что против верующих не могут совершаться те или иные преступления. Причем именно в том числе по мотивам религиозной вражды. Но чувства верующих защищать отдельной уголовной статьей это, по-моему, какая-то совершенно избыточная конструкция.
И тогда я выходил с пикетами, просил всяких разных своих единомышленников поддержать. Ну и все. А потом в какой-то момент весь гражданский активизм закончился, просто потому, что, не знаю, мне кажется, что действительно что-то такое поменялось, когда все это перестало действовать совсем. Как в советские времена было, если вспоминать: я в газету напишу, а если мне газета «Правда» не ответит, я на Би-Би-Си напишу и вам, гадам, мало не покажется! И это действовало. И газета «Правда» действовала, и BBC действовало и начинала всегда местная власть бегать, боясь, что прилетит из Москвы, из ЦК КПСС.
А сейчас ничего не действует. Можно говорить все что угодно, выходить с любыми пикетами, с любыми плакатами, с пустыми в том числе. Ну не работает. Значит, надо думать о том, как действовать.
— Ну почему, все работает. Даже выйдя с пустым плакатом, вы получите какой-то срок.
— Ну я понимаю, что существуют люди, которые вполне сознательно идут на то, чтобы быть подвергнутыми репрессиям, это их выбор, это их право. Я к таким людям, должен признаться, не отношусь. Я не исключаю, что в этой жизни может быть все, но пусть это будет, так сказать, не моим решением.
«Все люди, которые вынуждены бежать от войны, нуждаются в помощи»
— Что такое Апостольская православная церковь?
— Апостольская православная церковь — это, если хотите, такая вот легализация части остатков катакомбной церкви. Вообще история православной греко-кафолической российской церкви довольно печальна в XX веке. Был серьезнейший раскол в 1918-м году, очень по-разному строилась жизнь отдельных групп. Какие-то группы объединялись, какие-то группы легализовывались государством, какие-то группы оставались в подполье. Довольно большие группы вот этих катакомбных общин оставались еще к 90-м годам. И отец Глеб Якунин сделал все для того, чтобы как-то эти группы, так сказать, постараться собрать и получить государственную регистрацию уже просто как централизованной религиозной организации. Что в 2004-м году и случилось, в этом году у нас как раз 20 лет нашей централизованной религиозной организации.
И неожиданно, надо сказать, для нас лет семь-восемь назад к нам стало обращаться довольно большое количество общин, приходов, епархий из других стран. В первую очередь это Африка, Латинская Америка, Юго-Восточная Азия. Там, где свои проблемы есть у христианских общин, они хотят находиться в такой свободной конфедерации, потому что АПЦ исходит именно из принципов конфедеративного строительства. В традиционном православии вообще есть прекрасное слово «соборная» церковь. Вот Соборная и Апостольская. Почему? Потому что нет начальника. Предстоятель церкви — это почетное название, а по сути это такой коммуникационный центр, с помощью которого разные части общаются. У нас сейчас 27 стран, где есть наши общины и епархии, это такое маленькое, но бурно растущее объединение.
Что важно для нас, конечно, очень, это то, что в Латинской Америке, в Африке — это все не эмигрантские общины. Это натуральные общины, где участвуют граждане Бразилии, Аргентины, Чили, Камеруна, Замбии, Демократической Республики Конго и так далее. То есть именно вот национальные общины без всякого, так сказать, эмигрантского бэкграунда. Хотя есть общины, в первую очередь, конечно, в Европе, которые сейчас основывают люди, в том числе за последние некоторое количество лет вынужденно уехавшие из России.
— А какие у АПЦ отношения с российской властью и с РПЦ?
— Ну, давайте начнем с власти. С властью отношения рабочие. Мы легальная официально зарегистрированная религиозная организация, мы каждую неделю общаемся с тем же самым министерством юстиции, когда регистрируются новые общины. Опять же, если я еду в места не столь отдаленные, то, естественно, с другим подразделением, кстати, тоже в составе Министерства юстиции, коммуницирую. Понятно, что мы работаем много с уполномоченными по правам человека в рамках — будем называть устоявшимся термином — правозащитной деятельности.
Вот сейчас я занимаюсь помощью беженцам и вообще со всеми подряд вынужден общаться — от комитетов по здравоохранению до железных дорог, погранслужбы, ФСБ и так далее. Потому что людям нужно обеспечить возможность, так сказать, исполнения реализации их прав. Кто-то из них — иностранные граждане, кто-то — теперь новые российские граждане, но самая главная проблема, которая у них есть, это то, что у людей, покидающих места активных боевых действий, абсолютно у всех посттравматический синдром. Они зачастую даже не могут сформулировать, что им нужно. Им нужен помощник, который будет с ними ходить по присутственным местам и за них писать ходатайство.
Так что мы в этом смысле постоянно коммуницируем с властями, региональными, иногда федеральными. Нормальные рабочие отношения. И надо сказать, что если мы просим чего-то вменяемого, то нам идут навстречу. Когда речь идет о помощи беженцам, практически все время реакции, скажем так, адекватные.
Что касается взаимоотношений с Русской Православной церковью как институцией, то их нету никаких. На личном уровне они сохраняются со многими священниками, которые все еще служат там. На уровне межконфессиональных отношений с разными религиозными объединениями других вероисповеданий у нас тоже вполне такие нормальные рабочие отношения. По вопросам какого-то социального служения, каких-то совместных действий, в случае необходимости помощи, к нам обращаются, в связи с социальным служением, мы к кому-то обращаемся. Так что нормальные рабочие отношения.
Понятно, что у нас могут быть очень разные представления о том, как должна выглядеть прекрасная Россия будущего, ныне признанная экстремистской организацией, но в текущем настоящем надо заниматься конкретной помощью конкретным людям и тут, в общем, все происходит. Все нормально, работа происходит.
— Это работа, как я понимаю, с беженцами из Украины?
— В первую очередь, да. Ну у нас основная, так сказать, активность просто физически находится в Петербурге, в Адмиралтейском районе и администрация Адмиралтейского района регулярно посылает к нам беженцев не только из Украины, но и из Сомали, из Сирии и так далее.
— То есть вот эти отношения деполитизированы?
— Ну, да, да. Они находятся абсолютно в гуманитарной сфере. Надо сказать, что мы для себя достаточно быстро, уже где-то в марте 2022-го года просто приняли решение, что мы не помогаем какой-то, условно говоря, одной группе. Вот этим помогаем, тем не помогаем. Все люди, которые вынуждены бежать от войны, нуждаются в помощи. Кто-то из них считает, что они остаются гражданами Украины и для них это важно, кто-то хочет стать гражданами России. Помощь нужна абсолютно всем. И несмотря на возникавшие претензии к нам в социальных сетях, когда случилось катастрофа с плотиной на Каховской ГЭС, мы собирали гуманитарную помощь и отправляли туда вне зависимости от того, кто там на каком берегу. Естественно, мы отправляли на тот берег, куда мы могли отправить, на левый берег, который сейчас, как мы знаем, даже по Конституции входит в состав России. Там живут люди. И там, к сожалению, на левом берегу находились в том числе и психоневрологические интернаты, находились детские дома и так далее, они оказались в чудовищном положении. Было большое количество домов частных затоплено, создавались срочно какие-то пункты временного размещения, где не хватало ничего, ни генераторов, ни стиральных машин — в общем, все надо было отправлять. Ну, возможно, вот такая наша как бы универсальная позиция слегка примиряет, скажем так, российские власти по отношению к тому, что мы делаем.
«Мир всем!»
— Такой вопрос щепетильный, наверное, потому что вы как священнослужитель вряд ли можете говорить о том, что вам говорят ваши прихожане. Но можно ли оценить в целом — к вам приходят люди с антивоенной позицией, условно говоря?
— Я думаю, да. Я по-прежнему много езжу и много где бываю. Да, может быть, потому, что я появляюсь в том или ином месте в подряснике, большинство людей со мной хотят говорить о мире. Но по моим ощущениям на самом деле о мире хотят говорить подавляющее большинство людей. Повторю, у нас могут быть разные позиции, я совершенно искренне считаю, что до 2014-го года у нас накопилось очень большое количество всяких межгосударственных противоречий, в частности, между Россией и Украиной, которые требовали решения. Вопрос, как мы будем решать. Я — гражданин России, никаких других гражданств и видов на жительство у меня нет, я хочу, чтобы в России все было хорошо. Украину люблю, в Украине я служил в армии с 1986-го по 1988-й год, у меня там масса друзей, родственники мои многие когда-то родились в Украине, но для меня это чужая страна. Моя страна — Россия. Поэтому меня волнует то, что здесь будет, и как оно будет.
Повторю, по моим наблюдениям подавляющее большинство людей думает примерно так же, что нужен мир, обязательно нужен мир, обязательно боевые действия надо заканчивать. Понятно, что для того, чтобы это произошло, нужна политическая воля, вот ее, видимо, пока не хватает, какие-то другие соображения пока еще превалируют.
— Когда вы говорили о родственниках, я так понимаю, что отец ваш из Украины?
— Да. Но на самом деле и бабушка, мамина мама, она тоже оттуда, она родилась в свое время в Енакиево. Сейчас все люди в мире, мне кажется, знают название Бахмут, вот мой прадед был из Бахмута, там родился, женился и так далее. То есть все это, в общем, очень знакомые места. Но они уехали оттуда еще в начале XX века, так что это такая как бы историческая память. Физически родственников там уже давно нету никаких.
— И все-таки вы, несмотря ни на что, гражданин России и остаетесь в России. Вы — сын Александра Галича, который закончил свою жизнь, как у нас принято было говорить с пафосом, «на чужбине» и похоронен в Париже. Вы не думали об эмиграции?
— Нет. Когда-то очень давно, в конце 1992-го года у меня было предложение, я им воспользовался и почти полгода провел в Англии. Вот это единственный был такой довольно долгий период жизни в настоящей загранице, я тогда работал на телевидении, мы монтировали фильм один. Я тогда как-то более-менее всерьез для себя думал о том, что вот, может, остаться. Тем более, была работа, четвертый канал BBC, достаточно приличное место, там, в общем, можно было, так сказать, заякориться и вполне себе неплохо себя чувствовать. Но что-то меня остановило, я понял, что мне будет скучно. И принял решение возвращаться в Россию. Потому что это все-таки моя страна, моя культура и так далее.
— В России, если так с иронией говорить, веселее.
— Да, как мы с вами видим.
— Спасибо вам за разговор и мира, конечно, всем нам.
— Да, священник за службу минимум пять раз обращается к пастве и говорит: мир всем! Это ключевые слова любой христианской службы. Мир всем. Это то, что нам очень нужно, это правда.
