Что плохого может случиться для путинской системы после выборов 2024-го года? Политолог Екатерина Шульман рассказала Илье Давлятчину в программе «Можем объяснить» на канале «Ходорковский Live».
«Поствыборное похмелье может приобрести более острые, тяжелые формы»
— Екатерина Михайловна, в следующем году у нас выборы президента. Путина как главного кандидата уже выдвинули, очевидно, что в следующем марте он эти выборы выиграет и все шесть лет после этого в стране все будет чудовищно хорошо. Или я ошибаюсь, или возможны какие-то неожиданности и какие-то интриги на следующих выборах, хотя бы минимальные?
— В авторитарных выборах результат предсказуем, а последствия непредсказуемы. В то время, как в демократических, наоборот, результат предсказать затруднительно, а последствия каждого варианта предсказать, в общем, можно.
Так вот, в чем могут заключаться непредсказуемые последствия авторитарных электоральных мероприятий? Результат известен, результат становится понятен до того, как вообще выборы назначены. Поэтому никто особенно этими результатами не интересуется. Но. Непредсказуемые последствия бывают двух видов. Во-первых, поскольку никакой ответственности перед избирателем избираемых не существует, то не существует и никакой связи между тем, что обсуждается или что обещается во время выборной кампании, и тем, что происходит после. Пример, который еще всеми не забыт, это выборы 2018-го года, президентские выборы, и последовавшее сразу за ними повышение пенсионного возраста. Разумеется, ни в какой предвыборной программе, ни в каких предвыборных речах ничего подобного не говорилось. Так же начавшаяся после 2018-го года активизировавшаяся милитаризация российского бюджетного процесса и российской промышленности тоже никем, в общем, обещана не была.
Точно так же дело у нас обстоит и с выборами 2024-го года. То есть после выборов, если вся кампания пройдет спокойно, если никаких неожиданностей для организаторов не случится, то на поствыборный период довольно часто откладываются так называемые непопулярные решения. Если в прошлый раз это было повышение пенсионного возраста, то в этот раз это может быть и активизация мобилизационной компании, это могут быть и какие-то ограничения, скажем так, финансового характера.
Перед выборами положено обещать подарки и даже раздавать эти подарки. Пока из обещанного мы видим повышение МРОТ на 18 процентов. Это довольно значительный шаг, поскольку к МРОТ привязаны многие выплаты: пособия и штрафы, среди прочего. В общем много всего такого, что не является, собственно, минимальным размером оплаты труда.
Так вот. Я думаю, что какую-то еще раздачу пряников необходимо организовать. А вот после выборов можно уже принимать и меры бюджетной экономии и, например, вернуться к таким предложениям, которые были у Минфина, но довольно быстро были, скажем так, заткнуты. Ну, скажем, разные варианты военных займов. Если вы помните, некоторое время назад об этом речь зашла, но речь эта как-то очень быстро прекратилась, потому что было понятно, что людей это не порадует. Тем не менее. Если действительно в 2024-м году планируется такой рост расходов и такой рост доходов, который Минфин прописал в принятом федеральном бюджете, то дополнительные источники финансирования как-то изыскивать надо будет. И, конечно, идея взять деньги с людей в головах государственных финансистов будет крутиться.
Что касается разных политических ужесточений, то для них как раз не очень нужно дожидаться поствыборного периода. Опасаются ограничений на выезд — но ограничений на выезд, в общем, уже достаточно. Их и было достаточно: основное самое массовое ограничение на выезд — это долги по алиментам. Но теперь это еще и, скажем, получение повестки на срочную службу и мобилизацию, это нахождение в процедуре банкротства, это вообще наличие долгов и так далее. То есть это один, так сказать, тип непредсказуемости, это то, что власть, чувствуя себя успешно прошедшей вот этот экзамен, который сама себе устраивает, может придумать.
Второе — это, что называется, непредсказуемая реакция дорогих избирателей. Такое с автократиями тоже случается. Смотрите, во всех электоральных системах после выборов наступает некоторое разочарование победителем. Это такой эффект первого января. Даже если вы голосовали за кандидата искренне, вот он вам нравился и вот он победил. На следующей неделе замеряют его рейтинг — он будет ниже предвыборного, чаще всего. Потому, что выборы — это такой праздник-карнавал. И вот они закончились, вот, вроде как, должна наступить какая-то новая жизнь, какой-то новый год, а все проснулись, никакой новой жизни не случилось, жизнь вся старая, только тарелки грязные. Это, еще раз повторю, естественное явление.
Но. В случае с выборами авторитарными, в случае с выборами с заранее известным результатом, с выборами, в которых люди участвуют по принуждению, по неволе или по привычке, или по, так сказать, смутно понимаемому чувству гражданского долга, но уж точно не исходя из какого-то искреннего порыва помочь победить любимому кандидату — в общем люди голосующие за него, знают, что он и без них выиграет. Так вот, в этой ситуации поствыборное, так сказать, похмелье приобретает более острые, тяжелые формы.
«У лояльного электората всегда присутствует странное ожидание, что после выборов будут какие-то перемены»
Удивительным образом вот то разочарование и тоска, которые вообще-то являются уделом электората проигравшего кандидата, в автократиях охватывают электорат кандидата победившего. Опять все то же самое случилось, опять вами, так сказать, попользовались и ничего не изменилось.
Мы знаем по опыту выборов восемнадцатого года, что удивительным образом — опять же, мы это видим только постфактум — у лояльного электората, вот этого самого лоялистского ядра, всегда присутствует какое-то такое странное, на наш, может быть, взгляд ожидание, что после выборов будут какие-то перемены. Да, они вроде как голосуют за стабильность, да, они в 125-й раз отдают свои голоса все тому же начальнику, но сама обстановка предвыборной кампании предполагает какую-то рубежность.
Это такой ритуал действительно, вот еще раз сравним его с проводами старого года и встречей нового. В 2018-м году почему-то, опять же, нехарактерно, не было это характерно раньше, граждане очень отрицательно восприняли тот же самый состав правительства. Когда переназначили Медведева, это прямо как-то всем не понравилось. Хотя обычно это не очень кого волнует, это считается президентской прерогативой: премьеры и премьеры, Путин им доверяет, мы им тоже доверяем. На них не очень смотрят. А тут прямо вот была социологически фиксируемая реакция разочарованности.
Это все, конечно, авторитарной власти не помеха. Как выглядят настоящие непредсказуемые последствия, мы видели в 2020-м году в Беларуси. Вот это пример того, о чем я рассказываю, только радикальный. Когда происходит слом. И вот это принятие заранее известного результата ломается. Электорат, который до этого 125 раз равнодушно или даже с удовольствием, как примету стабильности, принимал вот эти там условные 85%, про которые ему рассказывали, вдруг говорит: нет, мы не верим в эти 85%, на самом деле ничего этого не было. Вот тут раздается зловещий хруст. Система ломается невозвратно, починить ее нельзя. Ну вот белорусский пример показывает, что можно, так сказать, отдавшись более сильному соседу, сохранить власть де-юре, может быть утратив ее де-факто, то есть утратив остатки своего государственного политического суверенитета. Так бывает.
Мне не кажется, что российская политическая система вот во всей своей полноте, система управления и система, так сказать, управляемых, дошла до такой точки. Но. Такого рода процессы внезапной политизации в не политизированном социуме могут быть довольно быстрыми. То есть они могут разворачиваться, что называется, неудержимо. Под влиянием самых разных факторов.
«Люди гибнут, деньги тратятся, яйца дорожают»
— А что с российским обществом, населением, народом? Можно как-то спрогнозировать поведение людей в следующем году, учитывая все вводные: мобилизация, продолжающаяся война, экономическое состояние страны, подорожавшие яйца и так далее. В целом вообще можно оценить состояние народа сейчас?
— Российское общество выглядит очень депрессивным. Депрессивным оно выглядит — что, опять же, интересно и на что, по-моему, не обращается достаточно внимания — не только в том секторе, который мы называем антивоенным, но и в том секторе, который мы называем лоялистским. Никому не весело, никто не ждет хорошего. Ни от кого не слышно — не в смысле на улице слышно, а в смысле прогнозов, которыми граждане делятся с социологами, по социологически фиксируемым ожиданиям — ни от кого не слышно ничего особенно хорошего. Был у нас период такого потребительского оптимизма. когда люди считали, что их финансовое положение как-то очень улучшится в будущем, что следующий год будет лучше. Потом к концу года эти позитивные ожидания сникли. Тревожность не высокая, но и не снижается. То есть вот это уныние охватило тех, кто, в общем, должен быть и является базой поддержки очередной раз баллотирующегося кандидата.
Мне кажется, что и вот это, так сказать, не зрелищное выдвижение, и сроки, в которые это было сделано, день, час, и манера, может быть, нам показывают, как планируется провести выборную кампанию. Провести ее так, чтобы не привлекать к этому особенно внимание людей. Потому что, мне кажется, что есть, опять же, то ли на основании социологических данных, то ли по собственному внутреннему чувству, есть у нашего коллективного политического менеджмента ощущение, что людей радовать-то нечем. И лучше им вообще не очень напоминать, что что-то такое происходит.
Они могут покоряться неизбежности. Вот эта неизбежность — лучший друг автократа. Безвыходность, безальтернативность. Все равно так и будет, как в нашем гимне поется, так было и будет всегда, ничего не поделаешь. Это состояние умов, как я сказала, действительно — лучший друг авторитарного правителя.
Но тут есть своя засада. При длительном употреблении — а у нас длительное употребление — это настолько может осточертеть гражданам, что они будут рады любой альтернативе или вообще любой перемене, любой перспективе этих перемен. Опять же, я не думаю, что сейчас российское общество находится в точке «лучше ужасный конец, чем ужас без конца». Мне кажется, что нет. Людям, что называется, есть, что терять. Но настроение у них очень-очень унылое.
«Хардкорные сторонники войны окончательно остались в меньшинстве»
Вот это самое, так сказать, отрицание, диссоциация, избегание, эскапизм всякого рода — он характерен, опять же, не только для тех, кто против происходящего и не хочет его видеть, но и для тех, кто вроде как должен поддерживать происходящее, но оно тоже не радует. Как в этом анекдоте про фальшивые елочные игрушки — вот не радует. Является ли это угрозой для удержания власти? А удержание власти — единственная и центральная цель автократа, все остальное — только оформление, только средства. Пока нет. Как это будет выглядеть после выборов? Не знаю — дам вам, так сказать, настоящий экспертный ответ. Но вот факторы, формирующие общественное настроение, мне кажутся такие, как я сказала.
Еще последнее, что замечу. Один из тех парадоксов, который довольно часто в политическом пространстве мы наблюдаем, состоит вот в чем. Долгая, так сказать, неподвижность на фронте — то, что называется, с другой стороны, отсутствием успехов украинского контрнаступления — сняла у российского общества, судя по всему, ощущение угрозы.
То есть, смотрите, когда были ожидания от контрнаступления, активно летали дроны и дроны были в новинку, это людей как-то пугало. Было ощущение, что надо отбиваться, мы воюем с НАТО, если мы не будем тут успешны, то они нас всех расчленят. Вот за прошедший год, а на самом деле и больше года, ничего не происходит. С точки зрения тех, кто непосредственно не воюет, не происходит ничего. Последнее происшествие — это был Пригожин, его этот мятеж выходного дня, а потом его погибель — вот и все. Поэтому то чувство, которое выразила недавно одна протестующая женщина в Воронеже — «Какого черта мы вперлись в чужую страну?» — вот оно на фоне затухания страха иноземного вторжения, угрозы НАТО, усиливается. Ничего не происходит. Ни плохого, ни хорошего. Ни мы никуда, ни к нам никто. Люди при этом гибнут, деньги тратятся, яйца дорожают.
Вот это интересный, скажем так, механизм. Если бы украинское контрнаступление было успешнее, единение вокруг флага и вообще, так сказать, милитаризация общественного сознания шли бы быстрее. Сейчас они вообще никак не идут и, судя по тем опросам, которые мы имеем, скорее тенденция в противоположную сторону. То есть, так сказать, хардкорные сторонники войны окончательно остались в меньшинстве. Когда об этом сказал глава ВЦИОМа, его там чуть на части не разорвали за то, что он недооценивает патриотическое единение россиян. Теперь это уже мейнстримная позиция.
В общем уже понятно по тем результатам, которые дают все социологические агентства, на которые можно посмотреть — внутри России, вне России, зависимые, независимые, иностранные агенты, не иностранные агенты — вот действительно мы приходим к этому, так сказать, ядру Валерия Федорова. Десять, максимум — пятнадцать процентов людей, которые хотят, чтобы война продолжилась.
— А можно ли заложить еще большие репрессии, судя по тому, что сегодня происходит? Если Путин, допустим, получит на выборах больше процентов, чем в тот раз, он увидит это и подумает: вот, население меня поддерживает еще лучше, еще больше. Значит ли это, что он может усилить репрессии? Тогда его поддерживали 70% и он начал войну, сейчас его поддерживают 80% — значит, все сильнее будут людей давить и прессовать?
— Некого бояться, не перед кем отчитываться. Все очень хорошо прошло, если мы представляем себе такую ситуацию, система работает, аппарат подвластен и при этом эффективен, то есть и не возражают, и исполняют, граждане тоже не возражают. От граждан в автократии не требуется никакого энтузиазма, требуется, чтобы они принимали вот этот явленный им результат. Если так — то да, руки развязаны. Это, собственно, то, о чем мы с вами говорили в самом начале, можно себе позволить вообще вот все, чего душа желает. Так сказать, любой каприз за свои же собственные деньги, никаких ограничений для фантазии. Это правда.
Об этом тоже полезно сказать и полезно это сформулировать, потому что бытует и противоположная иллюзия: что ежели все совсем хорошо пройдет, то власть как-то подобреет. Нет, она не подобреет, для этого нет никаких резонов.
«Электоральный результат в голову ударит»
— Хорошо, тогда какая угроза в принципе есть у этой системы? Могут ли как-то верхи начать колебаться и понять, что король-то уже голый и президент не тот, что был 20 лет назад, молодой и пышущий здоровьем, а семидесятиоднолетний человек с артритами и радикулитом. Или подобным системам вообще ничего не угрожает и никаких рисков для них нет?
— Если бы у системы не было угроз, то первая же автократия, которая сложилась бы в такой форме, правила бы вечно. Понимаете, эти модели кажутся совершенно неуязвимыми, но почему-то они не только не живут особенно даже долго в исторических рамках, но они до сих пор не завоевали землю. Хотя, казалось бы, смотрите, какие они замечательные, почему же в большинстве стран мира не установлена именно такая форма правления? Но нет. Она не установлена.
Персоналистская автократия имеет массу слабостей, и главная ее слабость, основная, состоит в том, что она персоналистская, как явствует из самого термина. То есть она привязана к человеку. И каким бы он ни был выдающимся автократом, как бы цепко он ни удерживал власть в своих ручонках, ему все равно предстоит умереть. А в наследство он оставит отсутствие институтов, потому что власть он персонализировал.
Поэтому со значительной долей вероятности его модель сойдет вместе с ним в могилу. После себя она ничего хорошего не оставит. Сплошь и рядом мы слышим переживания по поводу того, что вот при Хусейне порядок был, при Каддафи порядок был, при Иване Грозном порядок был, а после них порядка не стало. То, что вот эта смута — это и есть их наследство, не приходит в голову, поэтому обычно раздаются упреки: что же вы дедушку не берегли, при дедушке так хорошо жилось! Дедушка не может быть бессмертен и после того, как его не станет, вот эта деинституционализация, говоря языком политологии, которой он занимался десятилетиями, себя предъявит.
Что касается опасности, что называется, при жизни. Вот смотрите, мы с вами рассматриваем вариант успешного электорального мероприятия и после этого можно будет себе позволить всякое-разное. Например, эскалацию на фронте. Для того, чтобы сделать эскалацию на фронте, нужно новых людей понабрать. Те люди, которые сейчас существуют, они поддерживают вот эту ситуацию: ни мы никуда, ни они никуда. Но для того, чтобы идти вперед, очевидно нужно побольше ресурсов. После выборов можно будет эти ресурсы поднабрать. Но эта самая политика эскалации может нарушить то на самом деле довольно хрупкое равновесие, в котором система существует.
«Поствыборная эйфория может стать тем фактором, который заставит этот неустойчивый баланс нарушить»
Как это равновесие может быть нарушено, мы почти увидели во время мобилизации, которая продолжалась меньше месяца, была торопливо свернута и дальше все усилия пропагандистской машины были направлены на то, чтобы уверить людей, что повторения не будет. Настолько это было ужасно. Это было ужасно для граждан, это было почти невыносимо для самой системы. Обратите внимание, что и сейчас, пожалуй, такая, наиболее заметная политическая угроза режиму исходит от жен мобилизованных. Как показывают опросы, больше респондентов считают их требования справедливыми, чем считают их требования несправедливыми. То есть на их стороне есть моральное преимущество. Вот какая, так сказать, беда и какая опасность была от мобилизации.
Мы увидели, как система накренилась и затрещала во время пригожинского мятежа. Когда и властная машина промолчала и ничего не делала, и граждане, мягко говоря, не вышли заслонять собой любимого национального лидера. Тогда удалось как-то эту ситуацию пересидеть, перетерпеть, переждать. Хотя обратите внимание, что в качестве, так сказать, последствий, какой-то ответной реакции ничего, кроме эффектного взрыва над Тверью, мы не увидели. Никаких чисток, никаких репрессий, никаких поисков тайных союзников, мятежников во властных структурах. То, что произошло с генералом Суровикиным, это не репрессии, репрессия — это объявление человека врагом. Этого не случилось.
Почему система так себя ведет? Почему точно так же она себя ведет после махачкалинского погрома? Потому что опасается, сознательно или бессознательно, нарушить свой неустойчивый баланс. Вот поствыборная эйфория может стать тем фактором, который заставит этот самый баланс все-таки нарушить. Вот это опасность. Я подозреваю, что система осознает эти риски, у нее инстинкт самосохранения очень силен, очень развит. Это система, у которой нет, еще раз повторю, других целеполаганий, кроме самосохранения, больше ничего нету. Она хочет сохранить власть и передать ее внукам, больше она ничего не хочет. Поэтому в этом деле она, в общем, хороша. Если у тебя есть одна единственная задача на белом свете, то ты будешь думать только о ней. И будешь иметь преимущество перед всеми другими акторами и группами, которые могут думать много о чем. То есть никто так не хочет систему власти лишить, как она хочет ее сохранить, это ее главное преимущество.
Если исходить из этого, то, возможно, после выборов мы никаких резких движений не увидим. Это будет для системы хорошо, это будет признаком ее базовой разумности. Но есть опасность того, что, все-таки, электоральный результат в голову ударит — сами нарисовали, сами прочитали, сами обрадовались. Сами сначала поверили в то, что у Украины нет государственности и армии, а теперь верим в то, что эта государственность как-то ослабела, а армия вся закончилась. Тут может случиться некий, так сказать, репит 24 февраля, но уже в новых исторических условиях. Вот если говорить о рисках для самой системы, то риски — эти.
