Социолог, доктор философских наук и научный руководитель «Левада-центра» Лев Гудков в программе «Вдох-выдох» на канале «Ходорковский Live» рассказал Виталию Дымарскому о том, чего хотят, боятся и не знают россияне и как власть этим пользуется.
«Российское общество второй год находится в состоянии ступора»
— «Левада» в течение года ведет подсчеты настроений россиян, а в конце года подводит итоги. Что бы вы выделили, что главное? Основное внимание было обращено на то, что мы называем «специальной военной операцией», или все-таки интересы российского общества более разнообразны?
— Вообще говоря, российское общество второй год находится в состоянии какого-то ступора или прострации, я бы так это сказал. Поскольку цензура введена, подавлены возможности анализа, дискуссии, обсуждения и основная масса населения отрезана от дискуссионной возможности узнать разные точки зрения. Навязывается действительно единая картинка, прежде всего, конечно, телевизионной пропагандой, которая создает одно такое более-менее одномерное пространство представлений, значимое для двух третей населения. И есть небольшая часть, примерно 18-22 процента людей, которые получают информацию преимущественно из интернета, из социальных сетей, из ютюба, из телеграм-каналов и так далее.
Эти два пространства довольно сильно различаются по своим установкам. Основной массе действительно установился такой принудительный консенсус, заданный пропагандой и всей политикой, там идет поддержка войны, одобрение ее, с одной стороны. А с другой стороны, люди хотят в большинстве своем прекращения войны, начала мирных переговоров и так далее. Причем вот это желание прекращения военных действий нарастает.
Но если покопаться поглубже, то там за этим желанием прекратить военные действия стоит совершенно определенная вещь. Это ожидание капитуляции Украины и принятия всех тех требований, которые выдвигает путинское руководство. То есть демилитаризация, так называемая, Украины, отказ от вступления в НАТО, от ЕС и подчинение политике России. То есть следование ее курсом, антизападным, в первую очередь. Это называется нейтрализация, денацификация Украины и так далее.
С другой стороны, вот эта небольшая часть, 18-20 процентов, настроены преимущество антивоенно, антипутински. Там другая информация, другой эмоциональный тон и другие ожидания. Основной массив, еще раз говорю, пребывает в таком состоянии некоторого ступора и там почти ничего не меняется, потому что информационное пространство полностью контролируется администрацией президента и там ничего не происходит, идет поддержка войны, но интерес и внимание к тому, что происходит в зоне военных действий, медленно ослабевает. Примерно в полтора раза оно ослабло и сохраняется, в основном, у людей пожилых, преимущественно, пенсионеров. У молодежи очень незначительная часть
следит за тем, что происходит. Поэтому это пространство лояльности и поддержки настроено достаточно спокойно. Событийный ряд здесь очень незначительный, половина населения России не помнит, не в состоянии сказать, какие важные события были за прошедший год. Главное, конечно, это война, но еще раз говорю, внимание к войне слабеет и рутинизируется, превращается в обыденность.
Что беспокоит? Беспокоит рост цен, неопределенность будущего. Из событий, которые действительно выбились из вот этого контролируемого ряда, это мятеж Пригожина и его смерть, послужившие такой мифологизации, героизации Пригожина, с одной стороны. А с другой стороны, уже к концу года, это война на Ближнем Востоке.
«Особой симпатии к Путину нету»
— А когда мы говорим об этих 80 процентах, которые поддерживают Путина и войну, насколько они стабильно пропутинские? В какой мере они готовы сменить свои установки при смене лидера? Мы же хорошо понимаем, что если завтра не будет Путина, а будет новый человек, они так же легко перейдут на сторону власти, то есть это просто сторонники власти любой?
— Именно так. Это чисто конформистское большинство, которому пока Путин представляется как безальтернативная фигура с таким навязанным имиджем опытного руководителя, решительного, защищающего национальные интересы России. Поэтому действительно это безальтернативная конструкция. Особой симпатии к Путину нету. Но безальтернативность есть. Есть надежды на то, что при Путине сохранится вот та, по крайней мере, бескризисная ситуация экономическая.
За последний год ситуация немножко улучшилась в том смысле, что общие доходы населения, в связи с нагрузкой военно-промышленного комплекса и общим ростом зарплат из-за кадрового дефицита, поднялись примерно на 20 процентов. Но при этом они остаются очень низкие и сохраняется страх перед инфляцией, перед тем, что инфляция сжирает весь прирост доходов. Вот это двойственное такое состояние.
Но люди реально смотрят на вещи и понимают, что при том режиме, который установился, альтернативной фигуры или другой фигуры с другим политическим курсом, другой программой, просто появиться не может. Поэтому они приспосабливаются, принимают это как данность, как климатические особенности — зимой в России холодно, в России единоначалие, градоначальника у Щедрина не выбирают, он назначается. Поэтому перспектива — это приспосабливаться к этой ситуации и жить своей жизнью. Вот примерно такой тонус.
Произойдет ли какой-то сильный кризис? Ну это фантастическая ситуация, в которую верит действительно явное меньшинство, что прилетит черный лебедь и здесь что-то произойдет. Пока не видно. И общий конформизм, оппортунизм, я бы сказал даже, цинизм населения заставляет принимать вещи такими, как они есть. И перспектив здесь я не вижу никаких.
«Люди считают, что они ничего не могут сделать»
— А почему общество не видит альтернативы? Видимо, судя по тому, что Путин пришел к власти и утвердился во власти как антипод 90-х годов, то альтернатива для большинства общества именно такая: если не Путин, то тогда надо возвращаться в 90-е, куда совсем не хочется. И ничего другого обществу не предложено.
— Да, именно так. В этом смысле выбора нету. Есть очень тяжелое впечатление от 90-х годов действительно, от падения доходов, от неуверенности в будущем, от потери статуса, и сильные очень разочарования от неоправдавшихся надежд и иллюзий в отношении демократизации. Люди верили, что отказ от коммунизма, от социализма немедленно обернется не просто демократией и правовым государством, но и процветанием, жизнью такой же, как в нормальных странах. Очень важна эта такая утопия нормальности. А когда этого не произошло и, напротив, произошло совершенно обратное — падение уровня жизни, задержки зарплаты, разорение, потеря сбережений советского времени — это вызвало довольно сильную реакцию и желание, чтобы пришел хозяин, который наведет порядок здесь, авторитарный правитель, на которого проецируются надежды населения.
Вот это перенос, собственно, несостоятельности, слабости на такую фигуру, как национальный лидер, как его стали называть в 2007 году. Это перенос собственной беспомощности, собственной неуверенности, несостоятельности на власть, на государство в целом. Произойдет смена — ну да, люди будут переносить вот эти свои надежды, комплексы на следующего лидера. Но пока это персонально, пока здесь не просматривается ничего.
Очень важны две вещи. Во-первых, нету ответственности за состояние дел в стране ни у кого. Потому что авторитарный, или я бы сказал уже, тоталитарный режим лишает людей чувства собственных возможностей и, соответственно, ответственности за положение дел в стране. Люди дистанцируются от власти и считают, что они ничего не могут сделать, решения принимаются помимо их воли, помимо их интереса и без всякого учета их мнений. Это люди понимают и, как бы, готовы жить, приспосабливаясь к этой власти.
«В стране никогда не было демократии»
— Ну это же опасно для самой власти, потому что получается, что она берет на себя ответственность за все перед населением, даже не сама власть, а один человек. Он несет и радость, и счастье, и деньги, и благополучие. Но, с другой стороны, он же несет и все несчастья, больше никого нет.
— Ну это вот как раз очень слабо осознается. Остатки социализма превращаются в то, что государство не просто наведет какой-то порядок, а обеспечит определенный уровень жизни минимальный, хотя бы, избавит людей от ряда проблем. Обеспечит какой-то минимальный уровень медицинского обслуживания, пенсии и прочее.
Вот очень важны здесь именно надежды или, я бы сказал, иллюзии. На этом держатся любые деспотические режимы. Не только на переносе ответственности на власть, но и на уповании на то, что власть будет вести себя в соответствии с ожиданиями или надеждами людей, то есть она будет заботиться о людях, она будет укрощать особо зарвавшуюся, алчную и хищную, коррумпированную бюрократию, чиновников. Ну и какой-то порядок будет сохранять.
В стране никогда не было демократии и идеи демократии, то есть ответственности власти перед населением, не было никогда. Ни в советское время, ни в 90-е годы и прочее. Это чрезвычайно важно. Потому что очень много говорят о выборах, все-таки относительно свободных выборах в 90-е годы, но там даже победившая партия, победившая на выборах или набравшая большее число голосов, никогда не составляла правительства, партийного правительства. И, соответственно, идея ответственности за проводимую политику — на этом держится, собственно, смысл выборов — никогда не стояла ни перед партией, ни перед властью. Ельцин составлял правительство по своему усмотрению и никак не руководствуясь соображениями успеха той или иной партии. Поэтому идея собственно демократии здесь не ночевала, она отсутствует не только в массе, но и в элите.
Я бы сказал, что то, что мы имеем, вот нынешняя такая, как я это называю, прострация, она связана с тем, что у людей за 30 лет не возникло нового самосознания, новой идентичности. По существу мы видим как бы изживание двух тенденций. Первое — это власть, которая, отказавшись от коммунистической легитимности, попыталась опереться на такую эклектику имперского традиционализма. Это обломки старых представлений. Здесь и советские какие-то представления о великой державе и антизападных настроениях, и досоветские, имперские и прочие, склеены какой-то такой мифологией тысячелетней России. Но новых идей, новых концепций России как национального государства, как нации, не появилось. Поэтому эта апелляция к архаике, к традиционализму и усиление репрессий — это симптом исчерпания каких-то культурных смыслов основания. Это в общем процесс деградации. Это с одной стороны.
Но и у антирежимного меньшинства, у тех 20 процентов, о которых я говорил, тоже не появилось никаких новых идей. Фактически это меньшинство воспроизводит по инерции те мнения, те идеи, которые сложились в момент перестройки и начала реформ — не более того. Но это не стало ни привлекательным, ни значимым для основной части населения. Вот вся методология политической борьбы того, что можно условно назвать оппозиционным меньшинством, оно воспроизводит дискурс, риторику, демагогию именно перестройки и начало 90-х годов, начала реформ. Но прошло 30 лет и мы живем в другой ситуации совершенно. И эта прагматика она не значима сегодня.
«Позитивного образа страны нет и будущего нет»
— А, может быть, ситуация воспроизводится сегодня? С одной стороны, оппозиция говорит теми же словами, что она и говорила 30 лет назад, но, с другой стороны, и режим находится в таком же состоянии примерно, предсмертном или деградирующим, как и советский режим к моменту перестройки?
— Ну, да, именно так. Но я бы сказал, что это общий процесс деградации. Отсутствие идей у либерального меньшинства, к которому я себя отношу, прямо скажем, прозападному, со всеми ценностями демократии, либерализма, свободы и прочего — отсутствие идей, новых идей, которые могли бы быть значимы, нового образа будущего страны, это тоже симптом деградации. В этом смысле то, что мы переживаем, и война в данном случае или «СВО», как ее лицемерно власти называют, — это логический выход из этого состояния непродуктивности, культурной деградации, аморализма, если хотите. И это очень важная вещь. Россия оказалась несостоятельной в ситуации модернизационного изменения, модернизационного рывка.
— Она оказалась идейно несостоятельной.
— Идейно, идейно, культурно, конечно, да. Именно так. Она по-человечески оказалась несостоятельна, вот это самое важное. Это удручающий итог, я бы сказал, нашей работы. Потому что, конечно, в начале 90-х была эйфория, ощущение радикального изменения, но прошло 30 лет и вот мы опять перед разбитым корытом.
— Искать виноватых глупо, но надо искать выход из этого положения. А где выход? Вы говорите об отсутствии смыслов, у меня такое впечатление, что власть ищет какие-то новые смыслы, но совсем не там. Она их ищет во вчерашнем дне, в появлении явных признаков национализма, националистических идеологий. Вот эти разговоры все о государственной идеологии, которая необходима. Это, кстати, на уровне общественного мнения как-то заметно или для общества это не имеет значения?
— Ну, понимаете, все время путаются. Когда говорят, что о тоталитаризме речи не идет потому, что нету идеологии такой. Ну, вообще говоря, парадигма тоталитаризма прошла тоже очень большой такой цикл развития. И идеология, если понимать под идеологией систему идей, которая оправдывает власть и сложившийся социальный порядок, она есть и люди ее принимают. Эта идеология в значительной степени действительно строится на негативной такой идентичности. Позитивного образа страны нету и будущего нету, но зато можно удерживать ее, пугая людей враждебностью Запада, который покушается на Россию, хочет ее унизить и расчленить, прибрать ее сырьевые богатства и все прочее. Можно вот чисто негативным образом через манипуляцию этими угрозами действительно обеспечивать и мобилизацию населения, защитную такую реакцию поддержки и оправдание такой безальтернативной и неподконтрольной обществу власти совершенно спокойно.
В этом смысле наборы идей, которые есть, они кажутся эклектически связанными. То есть логически они как бы не стыкуются. С одной стороны коммунистический ряд коммунистических символов из, как бы, годов застоя, с другой стороны — дореволюционный ряд, православие. И все это вместе смешивается в такую одну систему самооправдания власти. Но это работает. Это принимается населением, потому что именно через подавление элит, которые могли бы дать новые идеи или, по крайней мере, критически проанализировать вот эти претензии на господство власти, население остается один на один с этой демагогией и пропагандой. И оно не в состоянии, конечно, сопротивляться очень агрессивной, умелой манипуляции общественным мнением.
«Власть отказывает людям в собственном достоинстве»
— А почему общество не может сопротивляться? Не потому ли, что у общества нет ни опыта, ни желания, ни умения интеллектуальной какой-то работы?
— Конечно. Вообще всерьез если говорить, то наше общество очень примитивно, его социальная структура чрезвычайно примитивна и неразвита, а, соответственно, и отдельные группы со своими интересами не могут выступить в публичном поле с изложением своих взглядов, своих интересов, отстаивать их и прочее. Эта вот примитивность социальной структуры, групповой структуры — чрезвычайно важная характеристика, во-первых, авторитарной или тоталитарной власти, централизованной такой системы вертикали власти, управляющей всем. А с другой стороны, это инерция советских представлений.
Власть очень важную вещь делает, она отказывает людям в собственном достоинстве, в собственной значимости, в дееспособности. Она претендует на то, чтобы навязывать людям, что она лучше знает, что для них нужно. Будь то семейная политика, сексуальные практики, мораль, что является допустимым, что недопустимым, во что верить или не верить, чем должна заниматься наука, как должна развиваться экономика и так далее и так далее.
Власть, вот я бы сказал, дисквалифицирует, то есть уничтожает смысл индивидуальности групповой, индивидуальной и, соответственно, достоинство людей, которое за этим стоит. Не просто автономность их интересов, но и достоинство этого, значимость отдельных. Уравнивая всех и придавая всем — поэтому я и говорил, что мы возвращаемся в тоталитаризм — вот эту гомогенную плазму такую, единство всех, одномерность всех. Говоря, что единство — это и есть главная ценность. На чем держится, собственно, то, что называет власть патриотизмом — то есть поддержка власти. Безоговорочная, не критическая, не рефлексивная поддержка власти.
Но она достигается, еще раз говорю, устрашением, угрозами извне, нагнетанием страхов перед большой войной, перед нестабильностью, перед чуждым влиянием и так далее. Люди, которые утратили сознание самодостаточности, на чем, собственно, строится чувство собственного достоинства, независимости и прочее, на чем, вообще говоря, сидит буржуазное общество и демократия. Вот если этого нету — то да, действительно возникает эффект переноса на власть всех упований, всех надежд и, соответственно, согласие на то, что власть должна командовать и решать, сколько у людей должно быть костюмов, чем им заниматься в свободное время, во что верить, что читать и как вести себя в публичном пространстве, какие каналы можно смотреть, а какие нет, как одеваться на тех или иных вечеринках и так далее. Или не одеваться. Это личное дело людей и государство не должно в это лезть. Мне это может быть противно, но не мое это дело.
«Назад никто не хочет»
— Такой вопрос еще. Видите ли вы это, как социологи. Вот вы говорите о страхах — инфляция, экономика, потеря работы и так далее. А страх перед репрессиями есть вообще?
— Да, и давно. Страх перед репрессиями начал расти после поражения движения протеста, демонстраций протеста 2011-12 годов. После принятия законодательства нового и фактического усиления репрессий. До этого мы не фиксировали таких больших опасений, люди полагали, что репрессии — это только в сталинское время, в советское время, и сейчас этот термин вообще неуместен. Но, начиная с 2012-13 года, страх перед возвратом к массовым репрессиям поднялся и сидит в подсознании. О страхе этом говорят примерно 40 с лишним процентов населения.
— Когда вы говорите об этой эклектике идеологической, смотрите, многие люди, особенно старшего поколения, вроде бы готовы вернуться назад?
— Нет, вот этого нет. Назад никто не хочет. Говорят, что раньше жить лучше было, что брежневское время — это как бы золотой век такой, время умеренного дохода, но уверенности в будущем, спокойствия гарантированного. Это такая мифология. Но, когда мы спрашиваем, хотели бы вы вернуться в то время, то 70 процентов говорят: нет. Это разные совершенно вещи. Вот это становится основанием для возможности критически оценивать нынешние проблемы, а не мотивом возвращения в прошлое.
Потом при Путине, все-таки, между 2003-м и 2008-м годами был действительно потребительский бум. Россия никогда не жила так хорошо, как в эти годы. Вообще никогда. Ну, может быть, в начале XX века, но в советское, постсоветское время это были действительно жирные годы, если библейским языком говорить.
— Я помню свои собственные разговоры с теми, кого мы привычно называем либералами, они все говорили, что мы готовы пожертвовать какими-то демократическими свободами ради реформ и ради экономического благополучия. Ну вот, пожертвовали.
— Именно так, да. Эта риторика — ну в какой-то степени это остатки марксистского такого сознания — она действительно приводила к тому, что так называемые демократы использовали авторитарные недемократические методы решения политических проблем, навязывая населению это. И то, что население отказало им в доверии, это вещь совершенно неслучайная. Потому что все-таки демократия строится на учете групповых интересов, на представительстве групповых интересов, на достижении компромисса и обсуждения их, а не продавливания сколько-нибудь правильных идей. Тем более, что никаких действительно серьезных реформ в области судебной системы, в области образования, не было тогда. И идеи ответственности власти перед населением не было. Это было чисто идеологическое обоснование права на власть, как мы сейчас видим.
«70 процентов относятся к Сталину вполне позитивно»
— На уровне общественного мнения Сталин полностью уже реабилитирован?
— Ну да. 70 процентов — это максимум, который достигнут в последние годы — относятся к нему вполне позитивно, считая, что он принес больше хорошего, чем плохого. Это удручающий совершенно результат идеологической эволюции и неспособности проработать прошлое. В этом отчасти, конечно, виноваты и сами демократы, потому что провал всех попуток осудить прошлое, действительно добиться государственно-правовой оценки советского государства как преступного государства, привел к тому, что те институты, которые, собственно, составляли основу того режима — политическая полиция, неконтролируемая власть, зависимая судебная система, система образования как машина идеологической доктринации, воспитания, социализации населения — все это осталось без изменения. Самое главное, без чего, собственно, невозможно было движение, — это не рынок, а признание преступности государства. Поэтому в головах у людей долгое время действительно был такой конфликт: с одной стороны, Сталин — виновник гибели миллионов людей, а с другой стороны — эффективный менеджер, который создал великую страну.
«Конечно, это фантом, но это работающий фантом»
— Возвращаясь еще раз к страхам, а где там, на каких позициях главные враги: Запад, НАТО?
— На первых порах мы вернулись в состояние закрытого общества ну и, соответственно, мифологемы врагов восстановились. На первом месте, естественно, это Соединенные Штаты, на втором — Украина и другие европейские страны и прочее. Причем сам набор врагов постоянно менялся, я приводил уже раньше эти цифры. В 1989-м году, когда мы спрашивали, есть ли у страны враги, то всего 13 процентов говорили, что да, есть. И перечисляли: партийная мафия, сепаратисты, демократы, ЦРУ, кооператоры и прочее-прочее — все вместе давало 13 процентов. 54 процента говорили: зачем искать врагов, когда все проблемы связаны с нами, с нами самими?
Но неудача демократического транзита привела действительно к потребности объяснить неудачу модернизации, неудачу реформ через враждебные влияния, сняв тем самым с общества ответственность и перенеся ее на фантом внешних сил. И Путин эксплуатировал эти фобии очень интенсивно, начиная с 2003-2005 годов идея враждебного Запада стала усиливаться вместе с идеей цветных революций, с экспансией НАТО и, в конце концов, стала основанием для доктрины государственной политики, уже четко сформулированной в выступлении Путина на мюнхенской конференции в 2007 году.
А дальше это работа пропаганды. Она только меняла все время врагов. В начале это были балтийские страны, которые ушли из-под контроля Москвы и присоединились к ЕС и НАТО, и в этом смысле они рассматривались как предатели, изменники и так далее. Отсюда пошла риторика поддержки нацистов или оправдания нацизма в странах Балтии, вся эта история, если помните, с русофобией и переносом Бронзового солдата или преследованием русских, дискриминации их в балтийских странах — в общем нагнетание враждебности по отношению к этим странам, непонимания, что там происходило. Дальше — Польша, а потом Грузия, всякие попытки присоединиться к европейским структурам или западным структурам рассматривалась как угроза национальной безопасности.
Конечно, это фантом, но это работающий фантом. Потому что есть неуверенность людей в собственном положении, конфликты внутренние людей, связанные с разрывом того, чего они хотят и того, что они имеют, завистью и прочим — в массовой психологии очень сильные напряжения были. Вот они канализировались на внешние фигуры врагов, тем самым успокаивая людей. Мы видим, что аудитория телевидения более спокойно настроена, более удовлетворена, чем, скажем, аудитория социальных сетей и телеграм-каналов.
«В демократиях есть механизмы защиты»
— Я сейчас вам одну цитату зачитаю, она меня поразила совершенно. Я даже не знал, что, оказывается, во время Нюрнбергского процесса у главных нацистских преступников некоторых даже брали интервью. И Геринг говорит такую вещь очень интересную. Он говорит: конечно, люди не хотят войны. Никто не хочет войны, ни Россия, ни Англия, ни Америка, даже Германия. Но заставить народ поддержать политику — а политика определяется лидерами страны — это дело плевое, как он говорит. И неважно, что это будет — демократия или фашистская диктатура, коммунистическая диктатура. Любая власть легко это делает. И потом он объясняет, как это. Он говорит, что народ всегда можно привести к послушанию, это просто. Надо только сказать ему, что на него нападают, и при этом обвинить пацифистов в отсутствии патриотизма и в том что они подвергают страну опасности. Это срабатывает в любой стране независимо от режима.
— Совершенно точно, да. Я в свое время тоже читал эти интервью и поражался. Американский журналист спрашивает, я не помню, кого именно: ну как это возможно было, как такую культурную страну, развитую, как Германия, один какой-то демагог мог привести в состояние варварства, озверения, агрессии? И, собственно, подсудимый говорит: в этот момент, в начале тридцатых годов, на каждой кухне появился радиоприемник. Соответственно, создалась возможность введения единомыслия. Тем более, что все другие точки зрения, мнения были запрещены и подвергались преследованию. Партии были ликвидированы, коммунисты, либералы, социал-демократы подвергались репрессиям, ссылались в лагеря и так далее. Навязывалось вот это тотальное сознание.
Люди, конечно, не хотели войны. И специальные исследования нацистского периода показывали, что очень трудно было, вообще говоря, после шока поражения, после Первой мировой войны, заставить людей уверить в возможность новой войны, победоносной войны. Но с помощью всякого рода приманок действительно это удалось.
— Геринг говорит, что и демократии тоже так же легко могут поднять народ на войну. Демократия или диктатура — это не имеет значения.
— Ну в демократиях все-таки есть механизмы блокировки, такого рода контроля. Конечно, даже в Америке, вообще говоря, исследования сороковых годов группы Адорно показывали профашистские симпатии. Но, как вы помните, результаты этого исследования стали основанием для возбуждения процесса запрета этих профашистских организаций. В этом смысле срабатывает какая-то система самозащиты в демократиях. Да, профашистские движения были, конечно, во всех демократических странах — в Великобритании, во Франции, в Соединенных Штатах. Другое дело, что есть сопротивление этому и институционализированные механизмы блокировки, защиты демократии.
«Горизонт планирования у людей очень короткий»
— Мы еще не заглянули в 2024-й год. Чего люди ждут?
— Люди ждут, конечно, прекращения войны. Любым образом. Прежде всего, конечно, как бы на путинских условиях. С другой стороны, они надеются, что жизнь будет лучше. Вот еще раз говорю про иллюзии. Следующий год будет, они считают, лучше. Чуть больше четверти считает, что год будет труднее, чем этот. А так, ну ничего не изменилось в их сознании, они живут, как жили, горизонт планирования очень короткий. Потому что нету ресурсов, нету накоплений, сбережений. Сбережения есть только у около 30 процентов. При этом они очень незначительны. У основной массы, у которых есть сбережения, их хватает только на 2-3 месяца семейной жизни. Это страховой ресурс по существу, а не возможность рационализировать свое будущее и как-то планировать свою жизнь надолго, для этого нету институтов просто, ни судебных, ни защиты частной жизни.
Очень сильно недоверие к финансовым учреждениям и прочее. Поэтому у людей очень мало средств обеспечить свою собственную жизнь. Отсюда возникает вот эта надежда на власть, которая может обеспечить вот эту стабильность, порядок и обещать некоторое благополучие. Сила пропаганды в том, что она не создает новых представлений, но она позволяет людям верить в добрую волю властей.
— И пропаганде удалось, видимо, убедить людей, что санкции только укрепляют российскую экономику?
— Да-да, конечно, это включено вот во всю мифологему коллективного Запада, против которого мы защищаемся, и в этом сопротивлении мы как бы крепнем, как великая держава, защищаем свои ценности. В чем они, эти традиционные ценности, люди не могут сказать. Но тут важно именно сопротивление.
«74 процента готовы проголосовать за Путина»
— Я все-таки должен спросить, каковы рейтинги Путина и что вообще вокруг будущих так называемых выборов президента? И вообще насколько интересно социологам и другим ученым анализировать вот это мероприятие под условным названием «выборы»?
— Ну для меня вообще электоральная проблематика давно утратила интерес. После 1999-2003 года, когда установилась фактически однопартийная система, никакого смысла не было. У нас замечательный специалист по выборам Александр Кынев, он всячески защищает эту идею при бессмысленности абсолютно всей выборной проблематики. Сейчас уже 74 процента готовы проголосовать за Путина.
— А почему тогда такое волнение, столько внимания та же администрация президента вот этому мероприятию уделяет? Ведь все организовано, все известно, все пройдет так, как пройдет, волноваться незачем. Там есть какие-то подводные камни?
— Нет, никаких подводных камней нету. Вы видели, как устраняют сколько-нибудь опасных конкурентов, с их точки зрения, даже если есть микроскопическая опасность, устраняют жестоко и при полном произволе. Но сама имитация вот, я бы сказал, что ли неопределенности этого, она как бы повышает значимость самого этого фиктивного мероприятия. В социологии или в политологии с подачи Макса Вебера, немецкого социолога, такого рода процедура называется аккламация. То есть организация всеобщего одобрения того, у кого уже реально находится власть. Это не выборы, естественно. Но чисто режиссерскими средствами можно как-то подогреть эту ситуацию, какое-то подобие интриги ввести. Ну так действительно слишком скучно. А для людей не думаю, что это особый интерес представляет. Во всяком случае никаких признаков по нашим опросам какой-то напряженности здесь нету. Все предопределено.
— А в какой мере Путин будет ориентироваться на те интересы и страхи в обществе, которые существуют, и о которых говорят социологи, и о которых вы сегодня рассказали? Или он будет навязывать свою повестку дня и свои какие-то идеи для этих выборов?
— Путин как лидер ориентируется на худшее в человеке. В том числе и на страхи. На комплексы, на аморализм в человеке и эксплуатирует это. В этом смысле он учитывает. Не интересы людей, не то, что они хотят. Хотя использует это в своей риторике, безусловно. Но в принципе он специалист по вытягиванию, я бы сказал, сомнительных вещей в человеке, порочности в человеке потому что власть действительно работает исключительно с темой аморализма в человеке. Замещая это совершенно другими вещами, такими мафиозно-патриархальными. Мы своих не бросаем, Россия — это семья и так далее.
